О том, чем отличается красноречие Путина и Навального и почему политический язык ни купить, ни украсть нельзя.
Россиян лишают речевых формул, пригодных для объяснения того, что с ними происходит. Извращение политического словаря, навязываемого нынешнему поколению, наблюдается впервые в истории человечества, утверждает исследователь новейших языковых явлений, профессор Гасан Гусейнов в беседе с обозревателем «Росбалта» Сергеем Шелиным.
— В прошлый раз мы разговаривали три года назад, почти в самом начале посткрымской эры. Вы сказали тогда, что в стране не осталось общепринятого языка для описания политических событий. Есть только язык ненависти. Что с тех пор изменилось?
— Он стал языком депрессии. Острой ненависти, по крайней мере в словесном выражении, люди уже не испытывают. Но как себя выразить, не знают.
За 90-е годы у наших заикающихся постсоветских людей возникло ощущение, будто они могут говорить — и это приведет к каким-то последствиям. Отразится на выборах, на политических решениях, на чьем-то уходе в отставку. Вот собрались мы — сто человек — сказали что-то, и наш покрытый красными пятнами директор объявляет, что он уходит… У людей на десять лет проснулось это ощущение. Потом оно прихлопнулось. А потом настал 2014-й. И сейчас очень интересный момент — снова начинается какое-то шевеление. Должен появиться новый язык. Но у него нет образцов.
Есть ли на ТВ передачи, которые занимаются русским языком? Не «культурой», а именно языком? Таких передач там нет и быть не может. Потому что люди сразу увидели бы контраст между тем дерьмом, гноем и кровью, которые льются из киселевых-соловьевых, и любым нормальным разговором о языке. Вообще любым. Разговор о чем-то сущностном там невозможен в принципе. Ведь когда он пойдет, этот контраст станет совершенно непереносимым.
— Но есть еще и школа, в которой преподают язык и литературу. Существуют вузы с филологическими факультетами. Чему они учат, как не языку?
— Они учат все-таки специфическому языку. К сожалению, основной настрой везде такой старый, архаичный — на высокие образцы прошлого. Самое позднее, на 60-е годы ХХ века. Тон задают люди, застрявшие в полувековой языковой давности.
— Вы не боитесь сказать такое про профессоров элитных московских университетов?
— Не боюсь. Существует страх перед современной литературой. В ней столько ненормативного, что непонятно, как это преподавать. Современной поэзии — текущей, живой — там просто нет места. А именно поэзия, как выразились бы в советское время, «передовой край языка». Поэтический язык может дать новые формулы речи, которые способны обернуться каким-то жизненным действием.
— Может быть, нам пора в порядке рабочей гипотезы признать, что эти времена прошли?
— Нет, сейчас у меня ощущение, что новый язык придет не из круга политических активистов, а из той среды, которую молодежь воспримет как свою. Почему был такой голод по совершенно идиотическому баттлу Оксимирона и Гнойного?
— Вам понравилось?
— Дело не в том, понравилось или нет. Есть бешеный запрос на вольное слово, на резкое слово. Мы сами виноваты, что это слово льется в такой чисто матерной форме, но именно оно воспринимается как сильный политический месседж.
— А как вы относитесь к красноречию Навального?
— Как к попытке привить риторическую розу американского стиля к нашим осинам. Это же иностранная речь. Как будто иностранец приехал и говорит.
— Часто просматриваю видеозаписи Навального — вместе с двумя или тремя миллионами сограждан, составляющими постоянную его аудиторию. Я понимаю его логику, не обязательно с ней соглашаясь. Считаю, что у него не всегда хорошо отшлифованный, но достаточно ясный, довольно содержательный и вполне внятный язык.
— А он именно поэтому иностранный. Вспомним речи Ельцина, который был своим в доску, — они же были и очень вязкими, и слишком скупыми. Он говорил невнятными такими формулами. Эта была странная метафорика, но очень в российском стиле — и про заглот суверенитета, и про то, что, мол, устал и ухожу.
— Неужели стилистические ходы Ельцина или, скажем, Черномырдина могут вернуться? По-моему, такую речь уже не примут.
— Да, она приелась когда-то. Поэтому сейчас и ждут такого иностранца, слово которого станет совершенно неожиданным. Я вовсе не считаю, что это плохо, ни в коем случае. Я же сам — «безродный космополит». И об «иностранце» говорю в очень хорошем, в варяжском таком смысле. Как о носителе нового языка, который будет прикольным для всех.
— Довольно многие по-прежнему считают прикольным красноречие нашего вождя. По-моему, главное в его риторике — цитаты из советских сериалов, мультфильмов и обыгрывание разных анекдотов.
— Я этот язык называю курортным краснобайством. Где-то на отдыхе, на пляже всегда найдется такой человек, который все умеет, везде был, который плавал-знает. Таких любят. У Путина — чисто этот стиль. Он все время повторяется. И он захватил массы тем, что, оказывается, так можно. Эта хамоватая манера, она — своя. Но, кажется, молодому поколению это приелось.
— Да, на тех, кому немного лет, это, похоже, слабее действует. Но, может быть, причина только в том, что у них нет воспоминаний о прошлом веке? Они не видели эти мультфильмы и сериалы, не слышали этих анекдотов. Они просто не ловят.
— Это тоже есть. Попав в одну молодежную компанию, я убедился, например, что там не любят бардовскую песню. Это чужое для них.
— Не уверен, что и Путин любит бардовскую песню. Лавров да, любит. А блатной шансон те, кому меньше тридцати, тоже не принимают? Или советскую попсу? Еще недавно это так хорошо шло.
— А сейчас не идет. Вызывает отторжение. То, что им теперь нравится — и по-английски, и по-русски, — как правило, требует авторского мастерства. Не попса или шансон, которые профессиональных навыков не требуют.
И это в страшном контрасте с абсолютной неспособностью людей, сейчас все засидевших, высказаться компетентно о своем собственном деле. В этом смысле фигура какого-нибудь Сечина с корзиночкой — она и риторически тоже анекдотична. Постоянное ощущение, что вся система власти находится в руках совершенно некомпетентных людей. И их некомпетентность выражается в языке. Они могут ловко изъясняться на уровне курортного краснобайства, но дать на внятном языке хотя бы две—три понятные формулы…
— Они дают понятные формулы! На уровне позднего Леонида Ильича. Который говорил, что экономика должна быть экономной, что программа должна быть продовольственной. У наших вождей тоже есть формулы, причем с давних пор. Национальные проекты. Нанотехнологии. Импортозамещение. Цифровые инновации…
— Еще искусственный интеллект.
— Искусственный интеллект им даже понятнее и ближе, потому что в фантастических романах середины прошлого века покорение людей роботами — обычная тема. Отсюда в том числе и нынешние рассуждения о том, что кто создаст искусственный разум, тот, мол, и будет править миром.
— Но преемственности с брежневскими формулами тут нет. Потому что когда они придумывают новое понятие, то сразу добавляют к нему какую-то хохму, которая его же и разрушает. Они пытаются объясниться со своими подданными, а это невозможно, потому что их словам нет веры. Они претендуют на то, чтобы вести людей за собой, а на самом деле только сеют депрессию.
Многие люди у нас так и остаются в непонимании, где они сейчас оказались. Не хотят поверить, что изменился статус России как культурной страны. Для меня это личная травма. И раньше ведь все было не совсем так, как в нормальной стране. Но это не выглядело чем-то окончательным. Вы говорите — «править миром». А как это понимается при таком правоотступничестве массовом, когда вообще о праве как о общецивилизационном достижении говорить нельзя, нет его? Нет этой области, нет этой сферы. И это — такой контраст по сравнению с Польшей, с Чехией, с прочими бывшими европейскими соцстранами. В 2014 году был нанесен, мне кажется, решающий удар, он развел культуры становления новых обществ. Между нами прошла трещина. Им стало не о чем говорить с нами. Мы не понимаем элементарных вещей. Мы вдруг стали Востоком в старом смысле «азиатского способа производства».
— Но по ту сторону трещины, о которой вы говорите, — сплошь национальные государства. Можно оценивать их как современные или старомодные, можно вникать, насколько удачно там все делается — с упором ли на этническую или на гражданскую и демократическую общность, — но это их превращение уж точно не случайно. Таким же путем прошли все бывшие восточноевропейские соцстраны и балтийские государства. А теперь по нему идет и Украина. Удивительно ли, что между национальными государствами и нашей все еще империей образовалась трещина? Слишком разные модели.
Видны ли в сегодняшней России хоть какие-то признаки движения в сторону гражданского государства? К современной нации, для которой нормально быть не племенным конгломератом, а политическим сообществом? Чтобы она сложилась, не обойтись без общего политического языка. Может быть, возникающего по частям, может быть, принимаемого не всеми сразу. Видите ли вы хоть какие-то признаки рождения объединяющих понятий, которые когда-нибудь сложатся в одно целое? В пазл, как говорят интеллектуалы?
— Не вижу. Не вижу именно из-за упрямства организаторов всей этой спецслужбистской спецоперации. Людям кажется, что можно провести такую спецоперацию крутую, такой глобальный заговор учудить, что все получится. Но не получается. Человеческая природа такова, что язык ей нужен не столько для того, чтобы подчиняться или повелевать, сколько для того, чтобы познавать и самовыражаться. Давать другому познать себя и самому познавать другого. А пока делают все, чтобы этого не было. Способность к познанию последовательно выбивают из мозгов. В том числе — к познанию своей страны как многонациональной и многоконфессиональной.
— Допустим, но где ищут такой язык?
— Конечно, такой язык инстинктивно ищут в разных средах, и даже кое-где понимают, что нужен именно язык. Т.е. не технологии, которые можно купить или украсть, а язык, который ни купить, ни украсть нельзя. Но объединяющие понятия не найти в вымышленном прошлом. Тут, как в классической риторике, главное — фактор времени. Текущая русская риторика — вне времени, это грубые инструменты хвалы или хулы, играющие на эмоциях людей. Прославляется беззаконие. Выращивается презрение к закону, к праву как таковому.
Именно это объединяет защитников докторской диссертации Мединского и гонителей «мемориальца» Юрия Дмитриева. Язык критики прошлого, расследования прошлого, поиск критического словаря для него — вот что пытаются скрыть от следующего поколения.
Не случайны попытки объявить «иностранными агентами» как раз тех, кто разрабатывал язык национальной памяти, учил называть вещи своими именами — как Вениамин Викторович Иофе или Андрей Дмитриевич Сахаров. Продлить текущее счастье пустобрехов можно и за счет подавления риторики политической, цель которой — язык будущего, убедительная и правдоподобная картина желательного завтрашнего дня. То, что переживает нынешнее поколение, происходит впервые в истории человечества, потому что возможностей знать и говорить, обращаясь ко всем и каждому, хоть отбавляй, но первым этими возможностями воспользовался спецслужбистский аппарат, внутренний чекистский человек — настоящий хозяин депрессивного носителя современного русского языка.
