В прокат выходит «Коко до Шанель» -- байопик легенды европейской моды, повествующий о ее непростой юности в стыдливо-гламурной эстетике женского романа. Главную роль играет очень похожая на Шанель Одри Тоту.
Откуда, в трактовке авторов картины, взялись фирменные простота и строгость, впоследствии сделавшие Коко Шанель знаменитой, мы узнаем уже из безрадостного пролога. Мотивы были не столько эстетические, сколько социальные. Детство Габриэль (псевдоним Коко возник в честь песенки про собачку, которую героиня позже исполняла в ресторанах, вторым хитом в репертуаре значился кажущийся не менее судьбоносным номер про женщину-торпеду) провела в католическом пансионе, куда ее после смерти матери сдал отец. После этого он пропал из жизни Шанель навсегда, тем самым лишив дочь и средств, и поводов для того, чтобы красоваться в пышных розовых платьицах -- такие надевали благополучные воспитанницы по выходным, когда их навещали родители. Дальнейший жизненный путь героини скрасят более заботливые и щедрые мужчины, возникающие с приятной регулярностью телеграфных столбов. Однако осадок, что называется, останется. На дам в пышных оборках и рюшах девушка будет посматривать волком, вслух сравнивая несчастных то с посудой, то с тортами. Эта язвительность приведет к тому, она прогнет человечество под себя, упаковав женскую его часть в маленькое черное платье.
Философия «Ласкового мая»
Сама Коко, как известно, в воспоминаниях о юности предпочитала нагонять тумана. Чего постановщица Анн Фонтейн в силу чисто кинематографических стандартов жанра, требующих какой-никакой, а конкретики, позволить себе не может. А потому, не сговариваясь, использует тот же ход, что и авторы другого недавнего сиротского байопика «Ласковый май», честно признавшиеся, что, если бы снимали все как было, получилась бы сомнительная с коммерческой точки зрения жесть. Куда-то подевать тот факт, что путь к славе Коко начинала как содержанка и переходила от одного мужчины к другому более или менее по рекомендации, не представляется возможным. Анн Фонтейн ничего и не отрицает, но склонна рассматривать спорные моменты в жизни Шанель как бы через призму плохоньких сентиментальных романов, которые та любила читать, пока ей не подарили «Философию нищеты» Прудона. Оборачиваясь иногда излишне пространной сказкой, а иногда конспектом, повествование, соответственно, то едва ползет, то грохочет по рельсам биографии на всех парах, пролетая неказистые с точки зрения машиниста пункты следования без остановки.
К решению юной модистки приехать пожить в загородный замок аристократа-покровителя нас с обрядовой деликатностью готовят несколько сцен, где женщина неустанно куксится и отрабатывает на кавалере гневные взгляды, которые в более приземленном варианте принято трактовать как «я не такая, я жду трамвая». Тогда как открытие первого салона в Париже, которое наверняка потребовало куда больше усилий, маневров и компромиссов, выглядит делом вполне молниеносным -- новый богатый возлюбленный только и успевает выдохнуть: «Ну, я смотрю, у тебя все получилось». Подобная скоропостижность идет фильму на пользу только в не претендующих на правдоподобность, но любовно сделанных моментах, когда Коко за одну прогулку умудряется нахватать из куцей окружающей действительности идей чуть ли не на всю творческую карьеру вперед.
Мышь серая
Как оно и бывает в женских романах, преодолеть невзгоды малосимпатичного внешнего мира помогают не столько любимые мужчины, сколько мир внутренний. Передать его теоретическое богатство исполнительнице главной роли Одри Тоту удается, следует признать, без особенного труда, но и, к сожалению, без вдохновения. Большую часть фильма Коко обретается в кадре эдакой раздумчивой серой мышью, которой всякий из чистого баловства норовит защемить хвост дверью. Сложность натуры Тоту дозированно демонстрирует, прикуривая одну сигарету от другой, хамя, наряжаясь в перешитые мужские костюмы и гарцуя верхом в позе амазонки. Подобных фортелей, однако, хватает в репертуаре любой книжной Золушки среднего пошиба. И почему одна из них при аналогичных базовых установках меняет мир, а миллионы других навеки застывают в последнем абзаце в объятиях приятного даже несколько до тошноты персонального принца? На этот вопрос «Коко до Шанель» ответа не дает.
