Журналист и общественный деятель, начинавший свою карьеру в НКВД, в общей сложности провел в ГУЛАГе 18 лет.
Жизнь с этапа на этап
Что интересно, еще студентом будущий «протестант» против сталинско-бериевской системы три года проработал в спецотделе ОПГУ \ НКВД, который занимался разработкой шифров и дешифрованием. И там даже успел сосватать дочку своего начальника – Оксану Бокий, женившись на ней.
Но это не спасло его от репрессий. В апреле 1938-го арест, следом взяли его жену. В июне Лев уже находится в лагере с приговором в пять лет. Его супруга до каторги не добралась. Умерла на пересылке от сильной простуды. Маленькая дочь осталась у родственников по сути сиротой.
В Устьвымлаге Разгон трудился нормировщиком практически весь срок и уже, по сути, готовился «откинуться», когда администрация лагеря заподозрила его в «пораженческой агитации». Мол, нашептывал другим заключенным о том, что СССР не под силу разбить фашистов.
Сам-то Лев Разгон знал, что говорил лишь про то, что многие наши поражения – это следствие безграмотности высшего командного состава и его слепого повиновения главному тирану. Тем не менее, к еще не отбытому сроку Разгону прибавили еще несколько годков. Правда, еще не зная, с кем связались.
Заключенный Лев Разгон подал кассационную жалобу, в которой так хитро преподнес то, что еврей не может агитировать за победу Германии, где тех и за людей-то не считали, что дополнительный приговор был отменен. И это было скорее исключением, чем правилом. Обычно в то время никто своих судебных решений не менял. Особенно когда дело касалось «врагов народа».
Помыкавшись какое-то время в статусе «закреплённого за лагерем до особого распоряжения», который позволял жить за пределами зоны в бараке для вольнонаёмных, в 1946-м Разгон вместе с новой женой Рикой, с которой сошелся еще в лагерях, приехал в теплый Ставрополь.
Но южный климат на пользу бывшим «зека» не пошел. В 1949 году отправили в ссылку жену Рику, а летом 1950 года вновь арестовали и самого Разгона, в очередной раз обвинив его в антисоветской агитации. На этот раз на фоне «рецидива» он получил десять лет лагерей и пять лет поражения в правах, возвратившись на свободу лишь в 55-м, почти через два года после смерти Сталина.
Есть то, что не забывается
Его «Непридуманное», написанное еще в те годы, прославит его, как литератора лишь спустя несколько десятков лет. Но свои лагерные годы Разгон никогда не забывал. Не забывал и людей, сидевших с ним, и «нелюдей», стоявших над каторжанами.
Например, начальника одного из лагерей, где ему пришлось отбывать срок, Ивана Заливу, Разгон называл «человеком поразительного невежества и редкостной глупости, который слепо следовал официальным инструкциям, сколько бы человеческих жизней они ни стоили».
Чтобы выслужиться перед начальством, он всегда закупал самые дешевые продукты, самую плохую одежду и через три дня всегда переводил новичков, многие из которые были ослаблены многомесячным тюремным заключением и неделями на этапе, на паек, зависящий от их выработки.
По воспоминаниям писателя, из 517 заключенных, прибывших из Москвы в августе 1938 года, 20-30 были переведены в другие лагеря, а из остальных выжили лишь 27. Не потому ли, мучимый тяжкими воспоминаниями, позже он стал одним из основателей Общества «Мемориал», а в 90-е был членом Комиссии по вопросам помилования при Президенте России? Недаром же, он сам на вопросы о своем прошлом, отвечал просто: «В жизни есть то, что не забывается».
Одна из миллионов жертв ГУЛАГа
Разгон не скрывал того, что он согласен не совсем, что творится в нашей стране. Однако, этого было вполне достаточно, чтобы его поставить к стенке. Времена и нравы были такие. Многие его коллеги и друзья не вернулись из лагерей. Но Разгону повезло – и с отсидками, и со следователями во время допросов.
За одного такого, следователя Гадая он вспоминал так: «… рассвирепевший Гадай отвел меня к себе и с превеликой жалостью предъявил мне обвинение по статье 58-10, часть 1 я Уголовного кодекса РСФСР. И теперь мне стало совершенно ясно, что я получу десять лет лагерей плюс пять лет поражения в избирательных правах после отбытия наказания».
Поскольку Разгон был человек грамотный и еще до начала следствия знал свой приговор, Гадаю с подозреваемым было непривычно трудно. Он привык видеть подследственных на коленях. А Разгон сам себе обещал, что они его на коленях никогда не увидят.
Он категорически отказался признать себя виновным и никаких показаний не подписывал. Сколько бы Гадай ни исписывал бланков допроса с хитроумнейшими закавыками и сложнейшими периодами, на подозреваемого это не действовало. Когда он строчил что-то очень хитроумное, Разгон остужал его вдохновение замечанием, что его работа – напрасный труд и что лучше бы ему газету читать.
После этого следовали залпы отработанных приемов. Следак крыл собеседника всеми словами, приказывал стоять, замахивался кулаком или рукояткой пистолета… Все это были пустые номера. Когда Разгона вели на допрос, он каждый раз слышал из следственных кабинетов нечеловеческие крики избиваемых арестантов.
Но сам он уже усвоил одну поправку, внесенную временем. Это в 1937-38 годах следователь не был стеснен никакими правилами. Он мог бить арестанта независимо от того, в чем тот обвинялся, любыми подручными средствами, и мера пыток определялась только его сноровкой, физической силой и служебным рвением. Основой всего был конечный результат.
После того, как Ежова сменил Берия, пытки были регламентированы, самодеятельность следователей была введена в рамки. То есть, как ни иронично это звучит, теперь следаки могли пытать подследственных лишь строго по инструкции.
Разгон не сразу понял, почему всех бьют, а его следователь, даже трясясь от злости, и пальцем не трогает. Из рассказов недолгого сокамерника и собственных наблюдений догадался, что обвиняемых по политической»пятьдесят восьмой», считающейся самой безобидной, подозреваемых бить не полагается…
Поэтому, когда следователь Гадай уставал кричать и махать руками, он садился напротив Разгона и примирительно говорил: «Ну чего ты лезешь в бутылку? Добиваешься, чтобы следователя сменили? Ничего у тебя не получится! Тебя, считай, уже приговорили, тебе все равно сидеть. Но так полагается, чтобы ты сознался и раскаялся. Иначе получается, что мы посадим невиновного. А наше государство невиновных не наказывает».
Самое страшное, вспоминал Лев Разгон, что говорил все это следователь Гадай с полной верой в каждое сказанное им слово. Для него любой, кто попадал к нему в допросную, уже заранее был виновен. И главным для него являлось признание подозреваемым вины и его раскаяние, чтобы государство при помощи лагеря могло помочь человеку исправиться. Другое дело, как в девяти из десяти случаев этого раскаяния добивались…
Льву Разгону довелось увидеть разные, простые и сложные, времена той страны, где он родился, сидел, работал и просто жил. Писатель умер в 1999-м. Но по ночам ему снилась лишь одна эпоха. Эпоха великих людей и… следователей Гадаев…
