У мертвых душ не женское лицо

Чего ты хочешь от меня?

Трудно сказать, сколько лет Национальный театр Латвии не приезжал в Москву – как минимум, со времен распада СССР. Примерно столько же лет в афише театра не появлялась русская классика. Кирилл Серебренников, как обычно, нарушил все клише: он предложил латышам постановку по русской классике, причем многочисленные зонги, написанные композитором Александром Маноцковым на текст лирических отступлений Гоголя, исполняются по-русски. Если добавить, что режиссер задействовал в постановке только мужскую часть труппы, то можно представить, что творилось в зале московского Театра имени Пушкина, когда девять дюжих молодцов, кто во фраке, кто в коротких штанишках, а кто в чепце и кринолине, в упор глядя на зрителей, запели: «Русь, чего ты хочешь от меня?..»

Серебренников не только перенес действие «Мертвых душ» в сегодняшнюю Латвию, но еще и коснулся русско-латышских проблем. Некоторые из них, пусть вполне частные, ему даже удалось решить. В Национальный театр теперь стали ходить не только латыши, но и русскоязычная публика, а сам спектакль идет с русскими титрами. И, говорят, во время представлений в Риге хохот и ажиотаж в зале ничуть не меньшие, чем на нынешних гастролях в Москве.

Учитывая все обстоятельства его появления, не удивительно, что «Мертвые души» временами напоминают задорный, на едином дыхании сыгранный капустник. Причем царящая на сцене атмосфера раскованного шутовства и жизнелюбия, естественная для компании молодых артистов, занятно контрастирует с темой спектакля.

Сцена представляет собой огромный короб из древесно-стружечных плит (оформление придумано самим режиссером), пол и потолок которого скошен к залу. Возникает подозрение, что дело происходит не совсем на этом свете. Сперва кажется, что это обычный гараж, где компания безработной шпаны катает резиновые покрышки под аккомпанемент фразы гоголевского Селифана: «Как думаешь, доедет ли колесо, если б случилось, в Москву?» Но уже через пару минут обычные с виду парни превращаются в свору расшалившихся нетопырей, напавших на еще живого, похожего на усталого клерка Чичикова (пластичный Каспарс Звигулис).

Собачий вальс мертвецов

Приблатненного вида блондин, распевающий под пианино «О, моя юность, о моя свежесть» (слог «жесть» сопровождает характерный жест кулаком вверх), вдруг оказывается ханжой Маниловым. Его жена Лизанька – дылда с небритыми щеками и какими-то траурными ленточками вместо кос, дети – головорезы в шортиках. В такой обстановке разговоры о бархатных дорогах и милом вице-губернаторе выглядят откровенным фарсом. Фантазия Серебренникова, как обычно, не знает границ: в имении Коробочки (Иварс Пуга) полно плотоядных баб (все тот же мужской состав), готовых в прямом смысле разорвать Чичикова на клочки. Скупец Плюшкин (снова Иварс Пуга) хранит мертвых крестьян на столах с бирками на ногах – авось, пригодятся в хозяйстве. Жутковатый морок прерывается откровенно «капустной» сценой у Ноздрева, которого окружают семь верных псов, непристойно трущихся об Чичикова и скулящих под собачий вальс. Полуголые артисты с собачьими масками на физиономиях так точно копируют щенячьи повадки, что сцена идет под непрерывный хохот. К финалу кошмар снова сгущается. Решившись женить Чичикова, персонажи подтаскивают его к огромному белому чучелу, которое оказывается Ноздревым, явившимся разоблачить героя и влепить ему последнюю, явно смертельную, «безешку».

Обычно школьники удивляются, отчего Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой, хотя они написаны прозой. У спектакля Серебренникова есть этот поэтический захлеб и вихревый ритм, заданный зонгами Маноцкова и верно подхваченный латышскими артистами.

При желании эти «Мертвые души» можно упрекнуть в том, что за острой формой кое-где проглядывает пустота. А заодно заметить, что игра старших актеров, скажем, того же Иварса Пуги, куда филигранней и богаче, чем у молодых. Но это не столько вина Серебренникова, сколько беда всего современного театра. В предлагаемых обстоятельствах Национального театра Латвии режиссер сработал на пять.