Программу Чеховского фестиваля открыл спектакль «В Москву! В Москву!». У немецкого радикала Франка Касторфа классовый подход к героям Чехова. Вялость трех сестер раздражает не меньше, чем русская традиция играть Чехова с придыханием. Излишнее бунтарство против этой традиции лишило его спектакль внятности.
Лауреат множества театральных премий и закоренелый возмутитель общественного спокойствия Франк Касторф очень любит русскую литературу. Уже 17 лет он возглавляет берлинский театр «Фольксбюне», на сцене которого ставил и ставит тексты Достоевского, Булгакова, Владимира Сорокина и Эдуарда Лимонова. В 2003-м Москва увидела его «Мастера и Маргариту». Поборники классического театра тогда чуть не задохнулись от возмущения. Пять часов подряд шло действо, в котором происходящее на сцене дополняло эпатажное видео. Героев Булгакова Касторф переселил в сегодняшнюю Германию. Геллу играла юная украинка, говорят, подобранная режиссером прямо с берлинской панели. Легендарный Мартин Вуттке (это он сыграл Гитлера в «Бесславных ублюдках» Квентина Тарантино) в роли Понтия Пилата то и дело разражался нецензурной бранью и сильно напоминал фюрера. Санитарки сумасшедшего дома мыли под душем Ивана Бездомного, который назло им мазался собственными экскрементами. В общем, мало нашей консервативной публике тогда не показалось.
Nach Moskau!
Два года назад Касторф заявил, что готов поучаствовать в чеховских торжествах и уже придумал спектакль, в котором объединит персонажей пьесы «Три сестры» и рассказа «Мужики». Он не скрывал: его раздражает, что персонажи «Трех сестер» живут в прошлом или будущем, но избегают разговора о настоящем, совсем как в пьесах абсурдиста Беккета. В противоположность им герои «Мужиков», «тот самый низший пролетариат, который ненавидел и презирал Карл Маркс», живут настоящим. Ольга из рассказа «Мужики» -- жена лакея, приехавшего умирать в родную деревню, -- стремится в Москву не меньше, чем сестры Прозоровы. И она в отличие от них непременно там будет. Хотя зарабатывать на хлеб ей, как считает Касторф, ссылаясь на запрещенные цензурой главы чеховского рассказа, придется проституцией. В общем, неудивительно, что, перемежая в спектакле сцены «Трех сестер» сценами из «Мужиков», режиссер изображает крестьян с куда большей симпатией, чем обитателей дома Прозоровых.
Чехова захотели?!
Художник Берт Нойманн разделил сцену надвое: слева -- каркас деревенской избы с дымящей печью (кирпичную русскую печь в этом условном спектакле заменяет небольшая буржуйка), вокруг которой пьют, дерутся и молятся персонажи «Мужиков», напоминающие кучку нелегальных эмигрантов из Восточной Европы. А справа, на высокой террасе, разглагольствуют герои «Трех сестер». Шумные кривляки Ольга (Сильвия Ригер), Маша (Джанет Спасова) и особенно гундосая Ирина (Мария Квятковски) временами похожи на марионеток. Под стать им грубоватая, ярко наряженная Наташа (Катрин Ангерер), оказывающаяся, впрочем, куда более конкретной и целеустремленной, чем сестры. Первые сцены разыгрываются почти бегом, так что зритель все более и более убеждается, что происходящее лишь фарс, шоу марионеток, но потом ход действия неожиданно замедляется, и тут публика начинает откровенно скучать. Дело в том, что Касторф не подарил сестрам ни капли сострадания. Хоть и с натяжкой, но можно сказать, что частица режиссерской симпатии досталась нелепому Тузенбаху (Ларс Рудольф), на потеху русской публике повторяющему реплику о том, что никакой он не немец и даже не говорит по-немецки (а спектакль-то идет по-немецки с русскими титрами). Но только не сестрам. Кричат ли они в немецкой экспрессивной манере или томно замирают, как в классическом спектакле, все равно смотреть на них неинтересно. Куда занятнее наблюдать за Наташей (Катрин Ангерер), которую Касторф откровенно презирает: сцена ее объяснения с Андреем, переходящая в привычный супружеский секс, поставлена как грубоватый скетч.
Когда же действие переносится в избу, где безучастный человек с камерой снимает и тут же транслирует на большой экран пьяный мордобой или пожар, фантазия режиссера не знает удержу. Это вроде бы та же Россия, в которой живут сестры Прозоровы, недаром левую и правую части декораций объединяет общий фон: изображенный на заднике красивый лес с мерцающей светлой тропинкой, ведущей куда-то вдаль. Но все происходящее в избе куда более современно и реалистично. Деспотичная бабка наряжена в оранжевый жилет путевой обходчицы, водрузив над плугом красное знамя, ее сын-алкаш рассуждает о том, что Маркс с Энгельсом ошиблись, не включив люмпен-пролетариев в революционное движение. А ближе к финалу героиня «Мужиков» Ольга хрипло выкрикивает по-русски монолог о том, что все зло и подлость исходят от мужика, мир вообще устроен неправильно, но всех его обитателей жалко. К чеховским словам о том, как мужики спаивают друг друга, крадут и доносят, актриса внезапно добавляет фразу о том, что актер, отнимающий роль у другого актера, тот же мужик. Или, точнее говоря, жлоб.
В этом страстном (у Маргариты Брайткрайц, безусловно, самая яркая роль), но путаном протесте против всеобщего жлобства проступает наконец режиссерское кредо Франка Касторфа. Праздность трех сестер ему претит, мещанку Наташу он ненавидит, а сочувствует лишь Ольге и ее дочери Саше (снова Мария Квятковски): нищие и униженные, они все равно бредут в заветную Москву, навстречу новым бедам. Но еще более, чем Наташу, ненавидит режиссер фальшивые и пафосные речи о Чехове. Так ненавидит, что за каждой сценой его четырехчасового спектакля слышится почти истошный вопль режиссера: «Чехова хотите? Возвышенного? Ну я вам покажу!» И это спектаклю страшно мешает.
К финалу нервное, несобранное, местами скучное, местами грубовато-остроумное действо превращается в то, чем ему, наверное, стоило бы быть с самого начала, -- в этакий жутковатый маскарад. Слева проститутка Ольга напяливает пачку черного лебедя. А справа наряженная в красный камзол и меховой малахай Наташа взгромождается на кресло, провозглашает себя царицей и гонит трех сестер из дому. Уходя, она посылает публике чувственный поцелуй и томный вздох. Выходит, что из всех чеховских персонажей неистребима только она. И она еще вернется.
