«Реквием» ко Дню Победы

В черноте пустого провала сцены бегут светящиеся буквы – польские, русские, еврейские, французские имена погибших. Когда в зале погаснет свет, публика удивленно выдохнет – сцена, оказывается, столь же полна, как зал: четыре солиста, два хора, Российский национальный оркестр, которым на этот раз дирижирует Теодор Курентзис. На авансцене – плакальщицы в черных пальто, обсыпающие себя землей, а в воздухе над ними – прозрачный экран, на который художники Урсула Молитор и Владимир Кузьмин (группа molitor&kuzmin) проецируют изображение упавшего юноши. Экран побольше висит в глубине, закрывая заднюю стену. Изображение двоится – юноша превращается в белого агнца, стая хищников треплет каких-то птиц, в черно-белом лесу за деревьями прячутся изможденные детские фигурки…

Этот театральный «Реквием» сделан как протест против любой войны и любого насилия, поэтому Серебренников не использует кадры хроники Второй мировой – ощущение тревоги и ужаса нагнетается музыкой и сценами насилия в природе: белого агнца на экране заливают струи крови, лебедь с перекушенной шеей роняет голову, в лесу сгущается тьма…

В оратории Алексея Сюмака десять частей, между ними звучат семь актерских монологов. О войне рассказывают дети Второй мировой: поляк Даниэль Ольбрыхский, немка Ханна Шигулла, японец Мин Танака, в прошлом -- обитатель варшавского гетто, а ныне изарильтянин Янкеле Альперин, Олег Табаков, Алла Демидова. Французская актриса Мюриэль Майетт озвучивает воспоминания узницы Освенцима Шарлоты Дельбо.

«Почему же медлили наши корпуса…»

В программе монологи названы по-латински «Сonfiteor» («Исповедь»). Вероятно, большинство участников писали их специально для «Реквиема». Именно эти шершавые, сбивчивые речи, переводимые светящимися буквами на экране, стали самым сильным впечатлением вечера.

Постаревшая звезда немецкого кино Ханна Шигулла рассказала, что родилась на границе Германии и Польши. Война в разгаре, а мать почему-то решает назвать девочку не нордическим именем Дагмар, а польско-еврейским – Ханна. В конце войны они едут в центр Германии. Поезд переполнен, советский солдат, увидев немку с коляской, хочет высадить ее из поезда. «Когда будем есть?» -- спрашивает по-польски двухлетняя Ханна, неожиданно спасая себя и мать. «Потом я забыла польский, говорила только по-немецки. В школе я впервые увидела по телевизору кадры, снятые в концлагере, – и плакала от стыда за то, что я немка». От своей «немецкости» Шигулла спасалась в Париже. Но богатая мадам, нанявшая ее в домработницы, оказалась бывшей узницей лагеря смерти. «Я возвращаюсь в Мюнхен. Я и мои сверстницы не спешим заводить детей – у нас нет доверия к жизни, и в послевоенной Германии начинается спад рождаемости. Мою лучшую подругу зовут Петра. О своем отце она никогда не рассказывает. Только после его смерти я узнаю, что он был начальником лагеря. Петра выходит замуж за еврея, воспитывает его детей, но это не спасает – у нее начинается психическое заболевание. Я становлюсь актрисой. Фассбиндер снимает меня в «Лили-Марлен». Для него я -- воплощение Германии, хотя всю жизнь бегу от этого…» Свою исповедь Шигулла заканчивает цитатой из Брехта: «Когда настанут более дружелюбные к человеку времена, подумайте о нас…».

Речь Даниэля Ольбрыхского – героя фильмов Анджея Вайды, близкого друга Владимира Высоцкого, больше походит на митинг. Он начинает с цитаты из стихотворения Высоцкого, посвященного Варшавскому восстанию. Вернее, советским танкам, получившим приказ остановиться у города и ждать, пока восстание захлебнется в крови, – так сталинское правительство решило избавиться от «прозападно» настроенных полков.

«Почему же медлили наши корпуса / Почему обедали эти два часа?..» -- от строк Высоцкого Ольбрыхский возвращается ко дню сегодняшнему. К трагедии под Смоленском. «Все случившееся дает нам шанс сблизиться. Несколько дней назад ваш премьер впервые признал, что во время Второй мировой с немцами сражались и польские части. Одной из них руководил мой дед, которого потом расстреляли советские. 9 мая по Красной площади впервые пройдут польские солдаты – я знаю, я уверен, вы встретите их как своих…»

Колесо истории

В католической и лютеранской церквях Requiem -- это месса, в православной -- панихида. Театральный Requiem Серебренникова--Сюмака поставлен как этический манифест нового поколения, пытающегося, как сказано в пресс-релизе, оплакать и даже примирить тех, кто убит, и тех, кто убивал, – «всех, вдавленных в смерть Колесом истории».

Речь, стало быть, не только о Второй мировой, но о войне вообще. Потому диктатор назван в программке «Rex Tremendae» -- «Царь-вседержитель». Актер Владимир Епифанцев – с зализанными висками эсэсовца и в стилизованной военной форме -- исполнил его монолог, в котором сталинское обращение «Братья и сестры…» плавно перетекает в речь Гитлера и Муссолини.

К чести зала надо сказать, что протеста такое уравнивание всех мировых фюреров не вызвало. Если ориентироваться на ту публику, что собралась 4 мая в МХТ, можно сделать вывод, что в головах наших что-то понемногу меняется и фраза «Сталин выиграл войну» когда-нибудь все же исчезнет не только из учебников, но и из сознания.

Отрадно также, что публику приучают к тому, что концерт ко Дню Победы -- не только песни и пляски краснознаменных ансамблей. Так что «Реквием» – тот случай, когда необычная форма заставляет по-новому взглянуть на содержание. Задуматься, как чудовищны и противоречивы события любой войны. Как невосполнимы потери.

Вместо рассказа о себе Алла Демидова прочла монолог Медеи, оплакивающей своих детей. Античный текст Еврипида стал реквиемом по всем военным детям.