Поляки беспощадно смеются над собой

По фамилии Альцгеймер

«Давным-давно, когда мир жил по божьим законам, на свете были одни поляки. Поляки во Франции, поляки в Германии и в Бразилии… Потом у нас отняли Францию, Бразилию, Германию, Америку. Последней отняли Россию и научили ее население такому странному языку, чтобы мы его не понимали…» -- примерно такая вкрадчивая проповедь льется из старого радиоприемника, который держит на коленях старушка в инвалидном кресле.

У старушки есть дочь и внучка, вместе они живут в чудесном довоенном доме, в прекрасной однокомнатной квартире с замечательной мебелью 1970-х годов, покрытой густым слоем царапин, пыли и физиологических выделений. Мать варит суп «из вчерашних какашек» и читает найденный в мусорном баке прошлогодний журнал мод. Бабушка ждет прихода Второй мировой и вспоминает, как на недавней прогулке в парке ей представился учтивый немец по фамилии Альцгеймер…

Но если вы думаете, что пьеса Масловской -- просто сборник анекдотов, то ошибаетесь. Каждый новый сюжетный виток этого текста охватывает все больше сфер жизни сегодняшней Польши, да и жизни вообще. Так что к финалу абсурд достигает почти мирового масштаба. Достается всем: семье, живущей на пособие; сценаристу, который пишет сценарий про бедного юношу, вся родня которого страдает раком; тележурналистке, интервьюирующей артиста-наркомана, сыгравшего в фильме главную роль; гомосексуалистам, которые оказываются «нормальными ухоженными мужчинами», и нетерпимому к ним обществу. А также попадет врывающейся на сцену кинозрительнице: «Я рада, что есть кто-то, кому живется хуже, чем мне! Я так плакала -- все трусы мокрые, придется их выкинуть, все равно вышли из моды… Сейчас куплю хороших конфет и отвезу в детский дом. Впрочем, после такого нервака конфеты я съем по дороге…»

У них все хорошо

Эти незаметно перетекающие одна в другую истории режиссер Гжегож Яжина, ученик Кристиана Люпы, впитавший и радикально перелопативший традиции польского театра, поместил в условную, почти стерильную, легко трансформируемую среду. Три белые стены то и дело оказываются экранами, на которые проецируются ватерлиния пыли в квартире, силуэт скачущего коня -- сценарий героя отчего-то называется «Конь, который ездил верхом» -- и кадры варшавских зданий, восстающих из руин (хроника Второй мировой прокручивается в обратном порядке). Быт семьи, давно обосновавшейся за чертой отчаяния, условен, как в детской игре. Натуралистичны лишь грязный мусорный бак в углу сцены и входная дверь. Когда ее открывают, вываливается вся дверная рама. Стилизована и внешность персонажей: на внучке и бабушке один и тот же белый парик с косами. У матери семейства, сценариста, артиста, телеведущей -- среднестатистические черты, но доведенные до гротеска. А перестановкой мебели на сцене занимаются грузчики из IKEA. Абсурд пролезает в действие незаметно, но настойчиво. Звук телепередачи выключается, а телеведущая продолжает многозначительно артикулировать. Дающий интервью актер прямо в кадре строит кокаиновые дорожки. Кроссовки на ногах у внучки, мерящей постылую комнату вдоль и поперек, вдруг оказываются на колесиках, позволяя ей пролетать по сцене.

Так и весь этот фантастический и горький спектакль летит к финалу, в котором внучка вдруг заявляет, что никакая она не полька -- поляками быть стыдно. «Я европейка!» -- твердит она, уверяя зал, что выучила польский по дискам, и объявляя бабку своей прислугой. Но тут как раз приходит Вторая мировая, которую так часто поминали в начале. Внучка с бабушкой спешат в бомбоубежище, в зеркале остается отражение убитой матери. И упавшая ниц перед бабкой внучка отчаянно вопит: «Хлеба!»

Нечего и говорить, какое впечатление произвел этот спектакль на московских зрителей. Восхищение, сострадание, но на первом месте, конечно, зависть к тому, как откровенно и безжалостно смеются поляки над собой и как талантливо у них это получается. Ведь успех пьесы Дороты Масловской оттеняет тусклое однообразие всей российской новой драмы. Причина проста: социальный, политический и какой угодно пафос «У нас все хорошо» замешан на абсурде и гротеске. Но российским драматургам его пока негде взять. Русская родня прозы Масловской -- проза Даниила Хармса. Но рассказы Хармса, да и сам Хармс вместе со всеми обэриутами, выкорчевывались в СССР также последовательно и неистово, как троцкизм и прочие чуждые нам «измы». Остался один реализм, применительно к новой драме его называют чернухой и закатывают глаза от скуки. Словом, как ясно из спектакля Яжины, у поляков действительно все хорошо, по крайней мере с драматургией и чувством юмора. А вот у нас пока еще...