Гетто вселенского масштаба

У литовца Карбаускиса непростой характер. Сюжеты для своих будущих постановок он выбирает долго, инсценировки делает сам, расхожих пьес избегает. Зато уж мало кто умеет так тонко превращать литературную ткань в театральную. Девять лет назад Карбаускис поставил во МХАТе «Копенгаген» -- весьма монотонную пьесу Майкла Фрейна о ядерных физиках, в которой Олег Табаков сыграл, может быть, лучшую свою роль. Потом были пять лет работы в «Табакерке» и две «Маски», после чего режиссер ушел из театра.

Все, что ставит Карбаускис, -- будь то «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева или проза Платонова -- выстраивается в некую цепь эпизодов о жизни на грани смерти. Роман «Ничья длится мгновение», в котором старый Авраам Липман в библейской манере повествует, как умирали все его дети, -- продолжение той же темы.

Литовский еврей Ицхокас Мерас родился в 1934-м. Его родителей убили в 1941-м, мальчика спасла и воспитала семья литовских крестьян. В своих книгах Мерас описал тех, кому повезло меньше, чем ему, узников Вильнюсского гетто.

Главное, чтобы был дублер

Сказать что-то новое о холокосте после «Списка Шиндлера» или «Пианиста», да еще не впасть в сантименты и безвкусицу -- дело трудное. Карбаускису удалось. Спектакль выстроен так, что ошалевший и подавленный сперва зритель понемногу начинает воспринимать ситуацию как бы изнутри, становясь на позиции героев спектакля: смерть неизбежна, и потому не так уж важно, кого повесят, а кого и за что расстреляют. Важно другое: не сделать так, как хочет комендант Шогер. Не вступить в сделку со злом. Другого выигрыша в этой шахматной партии быть не может.

Сценограф Анна Федорова расположила ряды зрителей прямо на сцене. В двух метрах от них длинный черный стол, стулья с высокими спинками, позади стола стояки с вертикально прикрепленными шахматными досками. Семь досок -- семь партий, в которых черные (Шогер) постепенно поглощают белых (семья Липманов). В одном конце стола сидит огромный, сильный Авраам Липман (Илья Исаев). Только он на равных схлестывается взглядом с Шогером (Степан Морозов), склонившимся над доской на другом конце стола. Напротив Шогера его партнер по шахматам, 17-летний Исаак Липман (отличный дебют выпускника РАТИ Дмитрия Кривощапова), долговязый, похожий на умного кузнечика. Мечта Шогера -- выиграть у мальчика хотя бы одну партию. Прочих обитателей гетто -- пятеро актеров играют по несколько ролей -- Шогер брезгливо гонит из-за стола одним взглядом, одним движением, которым включает дребезжащий репродуктор или встряхивает ложечку, размешивая в стакане сахар.

Вероятно, сила этого спектакля -- в точности и неожиданности таких вот деталей. Скажем, Исаак, поджидающий свою девушку, представляет, как могла бы возмущаться покойная мама, что ее мальчик часами сидит на холодном камне. «А я сижу, и мне хорошо», -- произносит актер, сидя на стуле. И вдруг подскакивает, подкладывая на сидение свернутый пиджак с желтой звездой. Или в том, как струнная музыка, доносящаяся из хриплого репродуктора, вдруг застревает на одном аккорде, превращаясь в пытку. От навязчивых, убийственно-веселеньких мотивчиков (музыку сочинил и аранжировал Гиедрюс Пускунигис) трудно отделаться и после спектакля. Под один из таких певица Инна Липман (Дарья Семенова) крадется в темноте к воротам гетто: охранник-чех разрешил ей отлучиться в город, и она спешит попросить у бывшей подруги партитуру оперы «Жидовка», которую тайно репетируют в гетто. Дарье Семеновой удается передать эту двойственность чувств -- восторг, что партитура добыта, и ужас: чеха на воротах сменил немец. Тайно передав партитуру, она почти танцует от радости и даже поддразнивает поймавшего ее Шогера. «Дальше -- неинтересно, -- бросает она зрителям, -- главное, что у меня был дублер».

Белые начинают и выигрывают

Никакого специфического еврейского колорита в спектакле нет. Он лишь угадывается в том, как актеры присаживаются к столу бочком, норовя вспорхнуть с места, как легко взмахивают руками актрисы, будто танцуя фрейлекс. Нет здесь и привычных атрибутов военных спектаклей: побоев, выстрелов, криков ужаса. Актеры играют сдержанно и даже немного весело, едва намечая характеры, но находя для каждого персонажа хотя бы один важный штрих: интонацию, взгляд, движение. Из таких великолепно найденных деталей Степан Морозов конструирует своего шахматного дьявола Шогера. У Ильи Исаева совсем мало текста, говорит он медленно, но каждое слово его Авраама кажется вопросом Богу. Иногда трагизм происходящего передается бесконечным повтором одного движения: в перерывах между партиями Исаак прыгает, будто играет сам с собою в классики. Две роженицы в тесной палате ждут, когда принесут детей: Дарья Семенова и Нелли Уварова по очереди протискиваются между двух стульев, делая это все быстрей. И вот уже светящаяся радостью Рахиль Липман (Уварова) походит на затравленную газель: младенцы (их заменяют свернутые узлом пальто) неотличимы друг от друга, и матери понимают, что стали жертвами врачебного эксперимента.

По Карбаускису, сохранить равновесие в этом свихнувшемся от ужаса мире можно, делая только то, в чем убежден ты сам. Назовите это стоицизмом, гордостью, как угодно. Но, пожалуй, это и есть главная тема его постановок. Вероятно, поэтому он и изменил финал романа. Как и у Мераса, Исаак на сцене играет с Шогером партию, поставив на кон собственную жизнь. Если выиграет, его убьют, зато не будут увозить из гетто детей. Если проиграет, останется жив, но детей отправят на смерть. Спасением для всех кажется ничья, и мальчик может ее добиться. В романе он ставит Шогеру мат, понимая, что ничья только оттянет неминуемую гибель. В спектакле он выигрывает и уходит, чтобы навечно оставить сгорбившегося над доской палача с его бессмысленным теперь желанием выиграть.