К юбилейным чеховским дням режиссер и художник Дмитрий Крымов поставил в «Школе драматического искусства» театральное шествие «Тарарабумбия», выдержанное в стиле советских парадов: своего сочинителя приветствуют толпы Треплевых и Раневских, многоуважаемый шкаф, вагон для свежих устриц и женская сборная по синхронному плаванию.
Представление
Поэтический двойник «Тарабумбии» -- стихотворение Бродского «Представление», в котором Бродский устраивает такой же постмодернистский парад из советских «Председателей Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела», Пушкина, Гоголя, Льва Толстого и рядового гражданина, «вынимающего из штанин», интересующегося, где поблизости сортир, возмущающегося судьбой страны и стреляющего червонцы до получки.
Вытянутый белый зал разделяет черная лента транспортера, по обе стороны которой оформившая спектакль выпускница Крымова Мария Трегубова усадила по три ряда зрителей. Один край зала кончается белым порталом чеховской усадьбы, другой -- темным провалом, который, как черная дыра, засасывает толпы беженского вида Раневских с чемоданчиками, опереточного вида Треплевых с забинтованными головами, Тригориных с удочками, трехметровых Шарлотт и Полин Андреевн, вышагивающих на ходулях. Около них вьется девочка в матроске, жалостно повторяющая: «Мне завтра в Елец, в третьем классе». То ли Нина Заречная, то ли просто школьница -- понимай как хочешь. Начинается же шествие с темноты, из которой выскакивает мальчик лет шести, роняет на движущуюся ленту коробку с лото (в лото играют в финале «Чайки»), судорожно собирает и исчезает за белым порталом, из которого тут же вываливается целый полк с военным оркестром -- все как один с усами. Даже те, у кого шинели предательски топорщатся на женской груди.
«Надежда русской мысли» -- так церемониймейстер парада Игорь Яцко объявляет выход Андрея из «Трех сестер» -- является в виде огромной куклы, которой управляют три сестры Прозоровы. В самый неподходящий момент кукла издает громкий, долгий и неприличный звук…
Надо сказать, чем дольше тянется шествие, тем злее и беспощаднее становится крымовская сатира. Парад чеховских персонажей сменяют приветствующие Чехова писатели (слово «ппи-сатели» сопровождает тот же неприличный звук): на транспортере появляется группа аэропланеристов в военной форме, чьи фамилии выведены на красных флажках. Не проронив ни слова, проезжают, прикованные к аэропланам, как бабочки в гербарии, Экзюпери, Бунин, Солженицын. Скачет вслед за ними на деревянной лошадке Фурманов, а седокудрый Шолом-Алейхем догоняет коллег на цирковом велосипеде. Чехова приветствует и прочая советская общественность -- пловчихи в купальничках, моряки с пятиметровой бутафорской рыбиной и балет Большого театра: низ -- пачки и лосины, верх -- пиджаки с орденами, фетровые шляпы и номенклатурные физиономии. В общем, как у Бродского: «Входят строем пионеры, кто -- с моделью из фанеры, / Кто -- с написанным вручную содержательным доносом».
Сижу на тумбе я
«Тарарабумбия, сижу на тумбе я», -- насвистывает Чебутыкин в чеховских «Трех сестрах», старый доктор-неудачник, прозевавший свою жизнь и привыкший скрывать тоску за ничего не значащими фразами. Можно сказать, что из этой «тарарабумбии» вышел весь принцип чеховского подтекста: душевные страдания нарочно забалтываются -- болит одно, а говорят про другое. Этим приемом после Чехова пользуется вся мировая драматургия.
Какая боль скрывается за шествием Крымова, пока не совсем понятно. «Тарарабумбия» грандиозна, если рассматривать ее как живописную инсталляцию, но драматургически она топчется на месте. Нерв чувствуется благодаря звуковой многоголосице композитора Александра Бакши -- партитура выстроена так, что общему пению, гулу или маршу военного оркестра то и дело противостоит чей-то срывающийся голосок вроде Ирины (Анна Синякина), кричащей вслед целому строю уходящих на смерть баронов Тузенбахов: «Что? Что сказать?» Но эта сцена, которая могла стать самым пронзительным эпизодом шествия, отчего-то недостроена. Драматизм происходящему придает Игорь Яцко, великолепный и в роли ведущего, и в образе сумасшедшего, Гаева, разламывающего на куски смертельно надоевший многоуважаемый шкаф. У остальных же участников особых актерских задач нет -- они просто ходят строем, уносимые транспортером, как движением времени.
Впрочем, может быть, Дмитрий Крымов принципиально не хотел ступать на территорию своего отца -- режиссера Анатолия Эфроса, непревзойденного интерпретатора чеховских пьес, чьими спектаклями зрители 60-70-х годов прошлого века заболевали на всю жизнь. Эти зрители наверняка вчитают в «Тарарабумбию» свой сюжет. Усевшись на низенькие детские стульчики в первом ряду, они тотчас узнают в них деталь оформления эфросовского «Вишневого сада» -- на таком сидела в спектакле «Таганки» Раневская -- Алла Демидова. А в конце станут жадно разглядывать проецируемые на белое полотно снимки знаменитых чеховских постановок, выискивая среди них кадры спектаклей Эфроса. Для них финал «Тарарабумбии» зарифмуется с финалом стихотворения Бродского:
Это -- кошка, это -- мышка,
Это -- лагерь, это -- вышка.
Это время тихой сапой
Убивает маму с папой.
