Фестиваль «Сезон Станиславского» привез в Москву новый спектакль Эймунтаса Някрошюса по роману Достоевского. Даже на фоне нынешнего, богатого событиями сезона «Идиот» кажется громом среди ясного неба. Так масштабно никто из нынешних российских режиссеров не мыслит.
Дело, конечно, не в длительности «Идиота», который, как это и раньше бывало у Някрошюса, идет более пяти часов и играется с тремя антрактами. Большинство московских премьер ровно вдвое короче, однако избитые образы, невнятность и мелочность режиссерского мышления утомляют куда сильнее.
Ясность и мудрость, многослойность и многозначность мизансцен, каждую из которых можно вспоминать, угадывая все новые смыслы; прекрасно обученная молодая труппа (большинство -- выпускники Вильнюсской консерватории, которых учил другой знаменитый литовец, Римас Туминас) -- вот слагаемые «Идиота».
Без высших сил
«Идиота», как и все последние постановки Някрошюса, оформил его сын, Мариус Някрошюс. Режиссер привычно обращается к стихиям воды и огня. Сцена почти пуста. Дубовые, подвешенные на цепях двери, стол, стулья да резные металлические решетки. Вблизи они оказываются детскими кушетками (на такой спит взрослый ребенок Мышкин) и садовыми скамейками. А издали напоминают кладбищенские ограды, а то вдруг превращаются в фасады петербургских зданий: мелькает шпиль Адмиралтейства и решетки Летнего сада. К этим-то решеткам Мышкин, только познающий Петербург, крепит синие таблички: Морская, Литейный, Садовая. Два больших, лежащих рядом чемодана вдруг поднимаются на дыбы, пропуская бумажные кораблики: на Неве развели мосты.
Словом, как и прежде у Някрошюса, каждый предмет способен к мгновенным превращениям, а смысл происходящего передается с помощью детской игры: в самые трагические моменты актеры бегают по кругу, вскакивают на стол, тщетно пытаясь изъять из себя неудачную любовь, выкричать ее срывающимися голосами, выпрыгнуть, выскочить из нее.
Однако тот, кто следит за постановками Някрошюса, заметит в «Идиоте» принципиально новое. Место действия, несмотря на все приметы Петербурга, кажется островком, затерянным в пространстве вечности. В его прежних постановках пространство неумолимо втягивало человека в свои смертельные игры. В «Гамлете» над сценой вращались ржавые жернова огромной люстры -- адский механизм, словно позаимствованный из «Сталкера» Тарковского. На героев «Макбета» сверху падали громадные камни, а за сценой раздавалось отчаянное кудахтанье: насмешливый рок водил людишек за нос. В «Вишневом саде» обреченный на продажу сад настороженно внимал происходящему: старый стул в ответ на предложение Лопахина пустить землю под дачи, норовил всадить ему в палец занозу.
Таких примет потустороннего в «Идиоте» нет. Решать свои судьбы герои должны сами. И это, оказывается, куда страшнее и безысходнее.
Aсhtung!
Герои Достоевского в спектакле подчеркнуто молоды, а двое пожилых -- генералы Епанчин (Видас Пяткевичус) и Иволгин (Витаутас Румшас) -- кажутся до срока постаревшими детьми. Надрывная музыка (в партитуре Фаустаса Латенаса слышатся мотивы Малера и Шостаковича) оттеняет нестерпимо наивные и легковесные суждения этих мальчиков и девочек о людях. И то, как отвратительно жестоки они друг к другу.
«Вы умеете быть счастливым?!» -- с жадностью накидываются на только что вернувшегося из-за границы, совсем незнакомого им Мышкина Аглая и Аделаида Епанчины. Может там, за границей, в эйфории выздоровления, он и умел. Но тут, в России, все так перепутано.
Будто воплощая все метафоры русской поэзии («Кто же вас гонит: судьбы ли решение? Зависть ли тайная?»), мечется по сцене сильный, разудалый Рогожин (Сальвиус Трепулис). Под стать ему -- лихорадочно, словно перед смертью веселящаяся Настасья Филипповна (великолепная Эльжбета Латенайте). Красивая, но, словно червем, источенная собственным эгоизмом Аглая (Диана Ганцевскайте). В иные моменты все они кажутся куда более больными, чем одержимый припадками, но сохранивший детскую незамутненность души князь Мышкин (Даумантас Цюнис).
Есть в романе Достоевского забавное словосочетание «русский свет» -- речь и о светском круге Епанчиных, куда попал Мышкин, и о специфическом российском мироустройстве, о котором князь так нелепо рассуждает. Някрошюс строит свой спектакль так, что от сцены к сцене крепнет подозрение: этот самый русский свет явно ближе к тому свету, чем к этому. В первой же сцене, когда вернувшийся из Швейцарии Мышкин приближается к массивным, разграничивающим пустоту дверям, раздается зловещее «Aсhtung!».
Зеркало вместо портрета
Быть счастливыми в русском свете не умеют. Несчастья друг другу придумывают долго и прихотливо. Одна из самых таинственных сцен спектакля -- то ли сон, то ли явь, когда Аглая вместе с матерью и сестрой превращаются в парок, рвущих нити судьбы, вплетенные в волосы Настасьи Филипповны. Та еще лихорадочно перебирает в воздухе ногами, но бег уже бессмыслен.
Някрошюс, кажется, специально так строит некоторые мизансцены, чтобы в них -- в самой картинке -- мелькала возможность счастья. Вот, скажем, ключевая сцена последнего акта: визит Аглаи к Настасье Филипповне. Посередине сцены стоит стол, покрытый черной скатертью. Вокруг него сидят Рогожин и Настасья, Мышкин и Аглая. Казалось бы, перед нами две сложившиеся пары -- все, конфликта нет. Но словесная маета заставляет их кружить друг вокруг друга. Вдобавок красавице Настасье мешает большое зеркало в овальной раме, которое она в течение всей сцены прижимает к себе так, чтобы в нем отразился ее двойник -- Аглая. После подвешенное на крюк зеркало тревожно раскачивается над головами. Свидание превращается в схватку. Рогожин пытается остановить Настасью. Куда там! В финале Мышкин, свернувшись комком, лежит перед ней на столе. Аглая изгнана. Отвергнутый Рогожин вынимает нож -- хочет срезать проклятое зеркало, но Настасья Филипповна так некстати хватает его за руку…
Надо бы упомянуть и крошечное круглое зеркало (его в прологе показывает Мышкину Рогожин вместо портрета Настасьи Филипповны); и стаю мужчин, как свора собак окруживших роскошную, недоступную им самку -- Настасью Филипповну; и Рогожина, тщетно пытающегося собрать ее волосы в косу -- а они все рассыпаются; и умирающего генерала Иволгина, беседующего с Мышкиным, сидя на полу, но все будто сползающего в какую-то бездну… Собственно, в том-то и сила спектаклей Някрошюса, что каждый жест, каждый проходной эпизод в них дорастает до всеобъемлющего символа. А роли, даже самые маленькие, выстроены нарочито просто (этой же изысканной простотой восхищают и костюмы, придуманные Надеждой Гультяевой), но сыграны с такой достоверностью, что веришь и в лихорадку Настасьи Филипповны, и в пьяный угар Рогожина, и в слабость, зыбкость Мышкина. Вообще, Даумантас Цюнис -- актер явно не рядовой. Взять хоть это парадоксальное сочетание: болезненная улыбка, шаткость походки, худоба и железная тренированность, позволяющая ему одним прыжком оседлать высоченные деревянные двери…
И тут, к сожалению, приходится сказать главное: от всего этого мы уже почти отвыкли. Грустно признавать, но, в конце концов, с московским показом «Идиота» произошло примерно то же, что и в романе Достоевского: как светлый князь Мышкин, он заехал в наше царство, поманил, всполошил -- и пропал.
