Фестиваль «Сезон Станиславского» показал в Москве спектакль самого авангардного режиссера Финляндии Кристиана Смедса. В частном эстонском театре Von Krahl он поставил чеховскую «Чайку» -- спектакль о проблемах отцов и детей в нынешней Эстонии.
39-летний Кристиан Смедс постигает жизнь через театр. Два года назад в Национальном театре Финляндии появился «Неизвестный солдат» -- спектакль о советско-финской войне, в котором финны превращали в металлолом старые стиральные машины, символизировавшие красноармейцев; на сцену выходил громадный Муми-тролль, а по портрету нынешнего президента Финляндии пускали пулеметную очередь. А совсем недавно в Бельгии, собрав актеров из разных стран, Смедс выпустил спектакль «Сумасшедшая Финляндия» -- черную комедию о жизни единой Европы в 2069 году, когда в политкорректной благодати обнаружится небольшой ржавый контейнер, набитый тихими с виду финнами. Доводя до абсурда все современные европейские мифы, Смедс еще и развенчивает положительный имидж Финляндии как снежной страны, где мирно парятся в саунах и осваивают передовые технологии.
Чехова Смедс ставит давно – можно даже сказать, что его восхождение на театральный олимп началось с «Трех сестер». Но само собой, получив приглашение от таллинского театра Von Krahl, он выбрал «Чайку» не для того, чтобы напомнить эстонцам о великом русском драматурге.
Здесь и сейчас
Говорят, Смедса попросили задействовать в новой постановке две театральные династии – любимцев советского кино Александра Эльмаа и Лембита Ульфсака (Тиль в «Легенде о Тиле») и их сыновей Юхана Ульфсака и Таави Эльмаа. Смедс в ответ предложил «Чайку», поручил роль Аркадиной Ульфсаку-старшему, Тригорина – Эльмаа-старшему, а Медведенко – младшему и сделал спектакль о том, как пытаются понять друг друга два поколения эстонцев, советское и постсоветское.
«Мне 36 лет, но сейчас я скажу, что мне 24 и меня зовут Костя Треплев. А это моя мать, хотя, в сущности, это мой отец…» -- примерно такой монолог произносит Юхан Ульфсак, современный парень, на футболке которого изображено лезвие бритвы – символ театра Von Krahl. Свой спектакль он затевает, чтобы хоть немного понять жизнь.
В результате у Смедса выходит весьма занятное зрелище: с одной стороны, это вереница скетчей об отцах и детях нынешней Эстонии, с другой – настоящая чеховская «Чайка», события которой происходят не сто с лишним лет назад, а здесь и сейчас.
Собственно, все эти режиссерские причуды вроде великолепного Лембита Ульфсака, расхаживающего по сцене в дамском платье, придуманы с одной целью -- сбить актеров с привычного самочувствия. Чтобы чеховский текст, который, похоже, заложен в подкорке у любого артиста, произносился не по инерции.
Текст, судя по русским субтитрам, меняется не так уж сильно – какое-то количество нецензурных слов (куда ж без них!), междометий, переиначенных на современный манер фраз, но суть происходящего -- отношения между персонажами и причины их поступков -- оставлена без изменений.
Поручив мужчине играть Аркадину, режиссер превратил ее брата Сорина в Сорину – пожилую звонкоголосую хохотушку, любительницу русских чаепитий, вспоминающую о том, как служила «в государственном театре». Роль исполнила бывшая опереточная прима Хельги Сало.
Вымарав роли доктора Дорна, Полины Андреевны и управляющего Боркина, Смедс передал функции последнего слуге Якову (Эрки Лаур) – долговязому парню в «косухе», который становится не столько управляющим имения, сколько распорядителем и даже сорежиссером спектакля: рассаживает публику, раздает программки, то и дело ссорится с Ульфсаком-Аркадиной за тяжелый рок, рвущийся из динамиков, в то время как прима читает Мопассана. Это он, слуга Яков, выносит на сцену стол с кружевной скатертью и посвящает сцену чаепития Сориной и Аркадиной памяти своих родителей. Ее играют по-русски -- как пародию на традиционные постановки и как дань театру, которому старшие артисты отдали столько лет.
Свежая кровь
Здесь зрители сидят в метре от актеров, а декорации заменяют обычные стулья и небольшая эстрада, на которую герои в прологе присаживаются, как для группового снимка. Лежа на эстраде, Треплев угощает Нину (Рина Маидре) «косяком» – перед монологом о мировой душе оба давятся от беспричинного хохота. А сам спектакль Треплева сопровождает столь едкая дымовая завеса, что Аркадина, не выдержав подобного «декадентства», срывается с места и окатывает сына из ведра.
Поддавшись на комплименты длинноногой Маши (Тиина Таураите), которая не только хвалит его пьесу, но и норовит раздеться до купальника, Костя страстно обнимает ее, но спохватывается и спрашивает про Заречную. Оскорбленная Маша недвусмысленно пристает к Нине.
Временами кажется, что статный красавиц Лембит Ульфсак, хоть и наряжен в юбку, и сам не прочь ухлестнуть за этой легко одетой молодежью, но уж больно отталкивающе они себя ведут. Ему равно претят и рок, грохочущий с «озера» (то есть из-за распахнутой двери), и вся их нестерпимая развязность. И потому знаменитая сцена ревности, которую Аркадина в пьесе закатывает увлекшемуся Ниной Тригорину, здесь начинается как пародия: под звуки «Лебединого озера» Ульфсак-старший гоняется за наряженной в балетную пачку Ниной со сверкающим мечом. А после превращается в откровенную беседу двух знаменитостей. «Боря, опомнись», -- горько вразумляет Ульфсак своего старого товарища Эльмаа. Текст звучит чеховский, а подтекст иной: «Мы с тобой два признанных больших артиста, неужели надо ронять себя до связи с какой-то пэтэушницей?! Что она может тебе дать?..»
Самым же шокирующим оказывается конец второго акта -- сцена объяснения Треплева с Ниной. Треплев появляется на сцене с пластиковым пакетом, на котором написано: «Welcome to Estonia». Русский зритель отлично знает, что сейчас герой вынет тушку подстреленной чайки. На сцене же Треплев заставляет Нину закрыть глаза, а она еще и рот доверчиво раскрывает. И тогда Юхан Ульфсак выхватывает из пакета и пихает ей в лицо горсть кровавого мяса: «Я имел подлость убить эту чайку…» Так они и ведут диалог, больше похожий на поединок, -- с криками отвращения, с лицами и руками, вымазанными кровью. В крови и слезах застает Нину Тригорин. Замечает остатки кровавого мяса и тут же с жадностью мажется сам. Свежая кровь, оказывается, столь же необходима героям Чехова, как и новые формы.
Отчего не застрелился Константин
Собственно, об этом и рассказывает хитро придуманная и намеренно эпатажная «Чайка» Смедса. О том, что всем нам, и отцам и детям, не хватает свежей крови – добывать ее удается, нанося удары самым близким. И потому Костя после каждой новой обиды, полученной от «матери» или Нины, выводит мелом на стене вертикальную черту. В последней сцене он перечеркивает их горизонтальной. Получается крест. Однако финальное самоубийство совершает не он, а учитель Медведенко.
Актер Таави Эльмаа копирует типичного советского функционера -- с зализанным пробором и в старомодном костюме. Ни к отцам, ни к детям эту тень прошлого отнести нельзя. Этакий искусствовед в штатском, в первых сценах он сидит среди публики, наблюдая реакцию зала. После -- безуспешно пытается увлечь Машу, приглашая ее в кино «на Брэда Питта», а потом молча смотрит, как пьяная Маша пытается совратить Тригорина. Когда сцена наконец пустеет, Медведенко, усевшись за стол, как в президиуме, брюзгливо итожит происшедшее: этакую чушь разыгрывают, лучше бы написали наконец пьесу о таких, как он. «Давайте посмотрим вместе, чем все это закончится», -- предлагает он зрителям и уходит в зал. Из темноты раздается его выстрел.
