Не надо видеть знаменитой «Федры»

Наверное, никому не пришло бы в голову поставить стихи Александра Введенского или, скажем, Велимира Хлебникова в реалистическом ключе. Даже самый далекий от поэзии человек знает, что речь идет о словотворчестве, языковом эксперименте, новых формах и т. д. С Цветаевой сложнее. Ее стихи парадоксальным образом сочетают простонародную напевность Есенина с футуристической вздыбленностью Маяковского.

О, заросль! о, зов!

О, новых холмов

Высоты!

Восславимте лов!

Что лучше боев?

Охота!

-- так начинается «Федра», написанная в 1927-м. По ритму и силе стиха трагедия гениальна, хотя и неоднородна. Несмотря на все авангардные поиски и захлестывающий ритм, Цветаева жестко соблюдала логику действия, не брезгуя излишними бытовыми подробностями, иногда даже в ущерб стиху.

Вслед за Расином (которого, разумеется, читала в подлиннике) Цветаева взялась за миф об античной царице Федре и, наделив жену Тезея своими чертами, по сути, предсказала в этой пьесе собственную гибель: у Расина Федра, отвергнутая Ипполитом, принимает яд. У Цветаевой -- вешается. Побочные, тормозящие действие сюжеты (вроде любви Ипполита к юной Арикии) вычеркнуты, каждый персонаж превращен в символ. И каждый чем-то одержим. Ипполит -- женоненавистью (термин Цветаевой), Федра -- неразделенной страстью. Ее старая Кормилица -- тайным зовом плоти, толкающим ее стать посредницей в чужой любви. Причем о старости Кормилицы и ее преданности Федре рассказывается весьма подробно: «Косы вылезли, спросу нетути. / Шелудивец -- и тот не требует». Или: «Чтобы млеко не скудело, / За двоих пила и ела…» и т. п. Подобные реалистические пассажи в трагедии, завораживающей своим стихотворным ритмом, способны сбить неопытного читателя с толку.

Из другой оперы

До Лукаса Хемлеба, немецкого режиссера, работающего во Франции и выпустившего спектакль в Театре имени Пушкина, «Федру» ставили, кажется, только однажды: в зените своей карьеры Роман Виктюк сделал в Театре на Таганке спектакль с Аллой Демидовой в главной роли. «Федру» предложила сама Демидова, за спиной которой были годы работы в поэтическом театре Любимова. Кормилицу, она же черное подсознание Федры, играл Дмитрий Певцов -- так что ни о каком реализме и речи не было. Главными в том спектакле были пружинящий ритм, такая же пружинистая пластика и особый золотистый свет, в котором персонажи казались ожившими силуэтами с античных ваз.

Лукас Хемлеб -- культурный режиссер, постановщик множества опер, любящий поэзию Марины Цветаевой. Ее поэму «Молодец» он даже перевел с французского на немецкий. Нет сомнений, что, принимаясь за постановку, Хемлеб понимал, что «Федра» -- пьеса не бытовая. Следуя его замыслу, художник Марина Филатова создала условную декорацию, взгромоздив на сцене гору серых досок, из-под которых лезут какие-то змееподобные корни, -- намек на первозданную, варварскую Грецию. Сзади повесили экран, по которому бегут причудливые тени. К финалу на нем появляются дерево и кружащие вокруг него птицы -- видимо, это тот самый мирт, на котором повесилась царица Федра. Собственно, на этом все хорошее, что можно сказать о спектакле «Федра», кончается.

Похоже, артисты Театра имени Пушкина понимают только один до некоторой степени стихотворный жанр -- опереточный. Сперва на сцене появляются четверо юношей. Ярко раскрашенные лица и черные длинноволосые парики делают их похожими на индейцев, сменивших набедренные повязки на бежевые тоги. Делая паузу после каждого слова, они таращат глаза, силясь донести до зрителя смысл. От натуги по лицам течет пот, смывая грим. Потом выходит молодой вождь, царевич Ипполит (Алексей Франдетти). Обращаясь к Федре, он должен сказать: «Высокая госпожа! В месте страхов головокружных / Нам опорой ничто не служит…» Но Франдетти произносит слово «головокружительных» (так печатают в плохих изданиях) и испуганно моргает глазами, не понимая, куда подевалась рифма.

Когда Ипполит рассказывает друзьям о вещем сне, в котором ему являлась его покойная мать-царица, на сцене неслышно появляется старая графиня из «Пиковой дамы». Кудри ее растрепаны, подведенные черным глаза полны слез, ночная рубашка вздымается на груди… Именно так почему-то выглядит артист Андрей Терехин в роли старого слуги царевича.

Федра с камелиями

С поэтическим текстом каждый артист справляется в меру своего разумения. Федра -- наша бывшая соотечественница Татьяна Степанченко -- не столько проговаривает, сколько пропевает свои монологи. Но голос у нее слишком высокий, а за годы работы во Франции появился заметный акцент. Особое же затруднение вызывают шипящие: вместо «жена» она отчетливо произносит «шена», жеманно поправляя манто, отороченное песцовыми хвостами. Ни дать ни взять дама с камелиями.

И тут на сцену выходит Вера Алентова. Она играет Кормилицу с основательностью премьерши, привыкшей брать действие в свои руки. Появляясь у постели бредящей от любовной лихорадки Федры, она осведомляется о ее здоровье с участливостью врача, вызванного к гриппующему больному. Уговаривает Федру отправиться на свидание с Ипполитом -- примерно так, как предлагают пройти новейший курс лечения. Ритм и рифма ее мало занимают, зато ее сильный голос сразу же перекрывает слабый фальцет Степанченко, и спектакль быстро превращается в бытовую историю, не лишенную тени абсурда. Ближе к финалу Алентова меняет роль врача на более подходящую к ситуации роль свахи из Островского и, когда на сцену выносят два трупа -- Федру и Ипполита, -- не без кокетства объясняет Тезею, что пыталась свести его жену с его же сыном, чтобы насладиться их любовью.

Андрею Заводюку явно неуютно в роли Тезея, но он четче других держит ритм стиха и не раскрашивает каждое слово эмоциями и потому менее нелеп. Однако все его усилия вернуть действие в лоно трагедии тщетны: финальный монолог Тезея о воле рока и коварной мести Афродиты прерывается усердным воем впавшей в безумие Кормилицы, которая прижимает к груди какие-то тряпки и во что бы то ни стало хочет спеть им колыбельную.

Фальстарт

Жидкие аплодисменты в финале -- знак того, что поклонников поэзии «Федра» ошеломила не меньше, чем поклонников Веры Алентовой, привыкших видеть ее в куда более простых и понятных сюжетах.

Вероятно, появление этого удивительного спектакля можно объяснить вечной русской надеждой на авось (авось заезжий европеец сделает нам красиво) и неистребимым «психоложеством» наших актеров, способных подмять под себя любую режиссуру. Да мало ли чем еще! Недаром Цветаева предупреждала, что «театр неблагоприятен для поэта, а поэт неблагоприятен для театра».

Франкофилы же могут утешаться тем, что фальстарт случается даже на Олимпийских играх, что уж говорить о проекте «Год Россия -- Франция-2010».