Передовое русское кино мучает женщин и детей

Наверное, у екатеринбургского драматурга, сценариста, а теперь и кинорежиссера Василия Сигарева было тяжелое детство. Или он очень близко к сердцу принял слова Достоевского про слезу ребенка. Почти в каждой его пьесе долго мучаются и погибают дети. Впору подумать о заговоре, который заключили какие-то злобные силы (то есть водка и нищета) против екатеринбургских малюток. Впрочем, о заговоре этом знают не только на Урале: пьесы Сигарева наперебой ставят по всей России и даже в лондонском театре «Роял Корт».

Самая известная из них -- «Пластилин» (с нее начал свою столичную карьеру Кирилл Серебренников) -- начинается с похорон одного подростка и описывает крестный путь другого: его травят учителя, избивают одноклассники и сосед, а потом насилуют и убивают бандиты. У Сигарева абсолютный слух на говор улицы, он умеет придать фразе такой ритм и упругость, чтобы она намертво осела в памяти. Но совсем не абсолютный вкус: концентрация черноты и мата на квадратный сантиметр пьесы обычно так зашкаливает, что минут через десять после начала спектакля зритель впадает в астеническую спячку от ужаса.

Екатеринбургский Ларс фон Триер

«Я евоную одежу-то возьму? -- Еще чего! Пропить… -- Я -- мать! -- Говно ты, а не мать, таким матерям матки вырезать надо сразу…» -- примерно таким диалогом начинается «Пластилин». Эту содержательную беседу могли бы поддержать и герои фильма «Волчок», сценарий к которому написал сам Сигарев. На него, говорят, тут же нашлись покупатели, но автор не пожелал отдавать «Волчок» в чужие руки. И решил снимать сам.

В кино Сигарев нагнетает ужас исподволь и куда более изобретательно. В первых кадрах «Волчка» рекой льется вода из колонки, а сбоку в воздухе мелькают красные резиновые сапожки. Едва зритель успевает подумать, что бедное дитя повесилось на рычаге, как в прорези колонки показывается круглый черный глаз, нацеленный на нас, как дуло «калашникова». Сиплый, но печально-отстраненный голос (он принадлежит Яне Трояновой), комментирующий за кадром это невеселое детство, с ходу наводит на мысли, что за детством ничего не последовало.

Ощущение близкой катастрофы усиливается от кадра к кадру. Девочка норовит спрятаться от беспросветной жизни среди берез на фотообоях -- они превращаются в настоящий лес, ведущий на кладбище. Лес при этом снят в точности как у Ларса фон Триера, с таким же недобрым свечением от деревьев и трав. Есть даже мертвый (правда, не говорящий) ежик, которого подкладывают ночью на рельсы. Но поклонники «Антихриста» могут дышать спокойно: речь идет о совпадении. Сигарев и фон Триер снимали свое кино в одно и то же время.

Кровь с молоком

По имени в фильме Сигарева называют только любовников матери: дядя Коля, дядя Дима, дядя Денис… Главных персонажей зовут Мать, Бабка, Сестра матери. Ну и Девочка лет шести (Полина Плучек) -- хмурый, многое повидавший на своем детском веку волчонок, готовый за мать перегрызть любую глотку.

Освободившаяся из тюрьмы мать (Яна Троянова) является в дом вместе с хахалем, подцепленным в поезде. Рыжая шалава в мини кажется девочке лучом солнца в тусклом мире, где до сих пор были лишь она да бабка. Пьяная, ошалевшая от воли мать, припасшая для дочки подарок -- раскрашенный деревянный волчок, настроена вполне дружелюбно, но на материнские чувства у нее нет времени. «От…бись от меня, я молодая, жить хочу!» -- кричит она, отталкивая обмирающую от любви девочку, и уходит к дяде Коле. Его, поднявшего на мать руку, девочка глушит банкой с молоком. И потом долго водит пальчиком в луже, перемешивая кровь с молоком.

Молоко -- излюбленный символ Сигарева (в пьесе «Черное молоко», например, оно смешивалось с грязью и, никого не вскормив, уходило в землю). Но в кино авторские образы не так назойливы. До середины фильм вообще кажется безукоризненным. Но потом, когда Сигарев садится на своего любимого конька, заставляя девочку коротать время на кладбище, смачно поедать собранные с могил конфеты и разговаривать с фотографией утонувшего мальчика, внимание заметно слабнет.

Бог знает куда бы завело режиссера декадентское смакование страданий девочки, свернувшейся калачиком на свежей бабушкиной могилке (такие кадры-символы камера снимает вблизи, потом медленно отъезжает, потом та же картинка показывается сверху, в ракурсе, позаимствованном у Тарковского). Но едва в кадре появляется героиня Яны Трояновой, всю эту вымороченность как рукой снимает.

Такое ощущение, что в фильм вломилась деваха с улицы. Безалаберная, всегда немного пьяная, ни минуты покоя не дающая ни себе, ни другим, она как будто создана, чтобы разрушать островки чужого уюта, отталкивать любящих и утаскивать за с собой в пропасть всех, кто подвернется под руку.

Ее веселый хриплый мат, неунывающий, всегда с восходящими интонациями уральский говорок странно контрастирует с изысканно-удлиненным телом, создавая ощущение раздвоенности и вечной маеты. Иногда объективу как бы случайно удается поймать ее в редкие секунды покоя: лицо и тело кажутся позаимствованными с картин Возрождения. Вот в чем дело: эта редкая птица застряла в грязной уральской глубинке, но тянуться вверх, тем более летать, здесь не принято, и она катится все ниже.

Можно только подивиться дебютировавшей в кино артистке, создавшей самый полнокровный образ во всей новой драме последних лет -- и на сцене, и на экране. И не проколовшейся ни на одном крупном плане. Впрочем, один прокол все же был. Исчезнув на семь лет, мать возвращается, похоже, только затем, чтобы окончательно сгубить дочь. Пьяная, страшно потасканная («А тебя уже дрючили? Знаешь, сколько у меня один раз за раз чурок было?..»), она вдруг бросает на подросшую девочку такой умный, полный юмора взгляд, что зрителю удается перевести дух. Ну и слава богу. Все-таки это кино. А иначе было бы слишком жутко.