Японские куклы совершили харакири

Корни бунраку просматриваются еще в ХV веке. Именно тогда возник первый дзёрури – музыкально-песенный сказ, повествующий о какой-нибудь красивой любовной истории. Через сто лет дзёрури стали исполнять под аккомпанемент сямисэна – особой трехструнной лютни. А еще век спустя профессиональный кукольный театр города Осаки «Такэмото-дза» начинает сотрудничать со знаменитым Тикамацу Мондзаэмоном, первым, кто решился изображать в своих пьесах не мир воинов и аристократов, а реальные отношения обычных людей. Говоря попросту, Тикамацу писал то, что мы сегодня называем новой драмой. В основе «Самоубийства влюбленных в Сонэдзаки» -- история юноши и девушки, живших в Осаке и покончивших с собой в 1703 году.

Как и многие нынешние драматурги, Тикамацу тоже руководствовался принципом «утром в газете, вечером в куплете» -- премьера его пьесы состоялась спустя всего месяц после их гибели. Интересно, что эту же пьесу вскоре поставили и в театре кабуки, то есть не в кукольном, а в обычном театре, специализировавшемся на мелодрамах. Если вспомнить, что все женские роли в кабуки играют мужчины, то становится ясно, что условность и кукольность – непременные спутники этого сюжета.

Кстати, одна из самых известных трупп кабуки участвовала в Чеховском фестивале прошлых лет с той же пьесой, так что у памятливых зрителей есть возможность сравнить версии.

Следи за ее левой рукой

Бунраку – искусство еще более условное, чем кабуки. Большими, в две трети человеческого роста, куклами управляют по три кукловода (главному достаются голова и правая рука, второму – левая рука, третьему – корпус и ноги), одетых в черные балахоны и колпаки, скрывающие лица. Всех героев и авторские ремарки озвучивает сказитель таю – самая почетная должность в труппе. Он пропевает текст под аккомпанемент сямисэна или проговаривает, передавая голосом все эмоции героев.

Под гулкие удары особых деревянных брусков, возвещающие начало спектакля, на специальной площадке справа от сцены церемонно усаживаются таю и один или несколько музыкантов – сямисэнбики. Они медленно перебирают струны, а таю, охая и скрипя, завывает текст. Тут занавес открывается и среди сказочно красивых и подробных декораций, изображающих то городскую площадь, то чайный домик, то влажный, окутанный предрассветной дымкой лес, появляются зловещего вида фигуры в черном и ведомые ими куклы.

Кокетливый силуэт О-Хацу, юной куртизанки из чайного дома Тэммая, сперва мелькает в окне, а уж потом ее выносят кукловоды. Ноги в бунраку бывают только у мужских кукол – героиням их отчего-то не положено, так что кукловод незаметно перебирает лишь полами кимоно.

Поначалу зрелище кажется очень странным. Особенно мешает то, что ярких, нарядных кукол окружают черные безликие силуэты в высоких колпаках. Но вот уж действительно чудо: через пару минут их абсолютно перестаешь замечать. Они словно растворяются в воздухе. Полная иллюзия, что куклы существуют сами собой. Причем подвижными оказываются не только их тела и руки, но даже лица. Надо видеть, как томно повевает ручкой О-Хацу, как прижимается, скорбно склонив головку и опустив глаза, к своему Токубэю…

Бытовуха по-японски

Забавно, что сюжет у этого насквозь условного театра подчеркнуто приземленный. Собственно, это типичная средневековая японская бытовуха: богатый дядя хочет выдать Токубэя за племянницу своей жены и заранее вручает его мачехе приданое -- деньги, которые та немедленно тратит. Влюбленный в О-Хацу Токубэй хочет вернуть их, но как назло, дал все свои сбережения в долг приятелю. Однако приятель коварно отшвыривает скрепленную печатью расписку, заявив, что Токубэй выкрал у него печать и подделал бумагу. Опозоренный и изрядно побитый Токубэй не знает как быть. Вечером в чайном домике О-Хацу, незаметно спрятав любовника под полами своего кимоно, затевает разговор с подлецом, тщетно пытаясь восстановить справедливость. Отчаявшись, она заявляет, что готова умереть вместе с Токубэем. Сказано – сделано: сбежав ночью в лес, любовники кончают с собой вместе с последним ударом утреннего колокола.

А теперь представьте, что весь этот сюжет окутывает музыка, подобная журчанию ручья, что пластичный голос таю мгновенно переходит от нежных всхлипов героини к суровому отчаянию героя и хриплому, пьяному смеху злодея; что все движения и, кажется, даже помыслы О-Хацу и Токубэя порывисты и возвышенны, как бывает только у героев трагедии (современники не зря сравнивали «Самоубийство влюбленных» с «Ромео и Джульеттой» Шекспира). Что действие то несется бегом, то нарочно медлит, особенно когда О-Хацу, задумавшая бежать с Токубэем, нестерпимо долго открывает скрипучую дверь, чтобы не разбудить своего Хозяина. А уж каким горьким монологом разражается она в лесу, пока Токубэй обвязывает ее и себя длинным шарфом, чтобы, вконец истомив зрителей, вонзить меч – сначала в нее, а потом в себя…

Короче говоря, помимо художественной ценности этот очаровательный (точнее просто не скажешь!) спектакль обладает ценностью этической. Конечно, трудно представить, что какая-нибудь нынешняя куртизанка уговорит любовника убить ее и себя только для того, чтобы восстановить его честное имя, но, как говорится, добрым молодцам урок.