От «голубого» периода до «голубиного»

Художник-джокер

Пикассо – своего рода джокер французского искусства XX века. В любой комбинации его карта уместна: и в каре «королей» кубизма (Брака, Гриса, Метценже), и в наборе «валетов» сюрреализма (компания Бретона). Он пришелся в масть и Дягилеву с его антрепризами, и Французской компартии, до поры козырявшей тем, что в ее рядах состоит знаменитый «голубятник»-пацифист, автор умиротворяющего «Человека с ягненком» и обличительной «Бойни в Корее». Конечно, пикассовский джокер котировался лишь в тех играх, где были картинки и вообще фигуры или изображения. Когда правила игры стали абстрактными, мэтр отошел от стола. Но и в уединении на вилле в Антибе он продолжал играть, правда, уже в те игры, правила которых понимал лишь он один, и продолжал выставляться.

Молодая французская критика 50-х годов в лице Мишеля Рагона, автора статьи «Пикассо удаляется», пробовала распрощаться с мифом Пикассо. Однако она ничего не могла поделать с многотысячными толпами зрителей, простаивавших в очередях на его выставки в Гран Пале и на все лады перетолковывавших сказанное давным-давно биографом мэтра Кристианом Зервосом: «Пикассо – маг, Пикассо – демон, Пикассо – гений, Пикассо – мудрец, Пикассо – сумасшедший, Пикассо – ангел, Пикассо – чудовище…».

Пикассо русский и интимный

В то время, когда от Франции Пикассо якобы удалялся, он приблизился к нам. В 1956 году с легкой руки Эренбурга, давнего приятеля мэтра, в Пушкинском музее открылась привозная выставка Пикассо. В зависимости от капризов идеологической погоды, когда «оттепель» сменялась «заморозками», дверь в мастерскую Пикассо то закрывалась, то приотворялась, и мы его узнавали как бы по частям. Так, на знаменитой выставке «Москва--Париж» 1981 года мы впервые увидели первую жену художника Ольгу Хохлову, написанную им в пору любви к Энгру, и сына Поля в костюме арлекина, да и вообще весь тот неоклассицизм, отчасти связанный с «русскими балетами», за который в 1920-е годы сообщники по авангарду, не разобравшись, заклеймили его «отступником» и «предателем». Позднее из музея Пикассо в Барселоне и других зарубежных собраний нам подавали что-нибудь из «Завтраков на траве», которые в поздние годы Пикассо любил панибратски делить с Мане, или из вариантов «Менин», дописанных за Веласкеса грубой щетиной престарелого модерниста.

Многие из прежних впечатлений – от Ольги и Поля до «завтраков» -- можно освежить на нынешней выставке. По сути, это часть огромного домашнего собрания Пикассо, полученного французским правительством от родственников мэтра в уплату налога на наследство. И потому, помимо таких хрестоматийных опусов, как «голубая» «Селестина», кубистские «Стакан, трубка, трефовый туз и игральная кость», сюрреалистическая «Сидящая Мария-Тереза Вальтер» и поздние «Бойня в Корее» и «Поцелуй», здесь можно увидеть то, с чем Пикассо по разным причинам не хотел расставаться. То, что было связано с его семейной и вообще интимной жизнью, – изображения жен, любовниц и детей; заказные портреты, от которых, видимо, отказались сами заказчики («Мадам Поль Розенберг с ребенком» -- неоклассицизм на грани глумливого китча).

Но главным образом это рабочие, подготовительные этюды и эскизы к знаменитым «Авиньонским девицам», «Гернике», «Алжирским женщинам», а также опыты рубки формы в преддверии кубизма как кистью по холсту, так и топором по полену (на выставке есть и такой идол). И, скорее всего, Пикассо при жизни никому бы не приоткрыл дверь в свою лабораторию кубизма и не показал бы те рисунки постановок натюрмортов с зеркалами, в которых преломляются и дробятся формы мандолин, скрипичных грифов и стаканов. Можно предположить, что и Сергей Щукин, истовый коллекционер Пикассо, в свое время ощутил, какова эта художническая кухня, когда сказал: «Глядя на его работы, во рту чувствуешь хруст битого стекла».

Еще задолго до Кристиана Зервоса русские, впервые увидевшие опусы Пикассо в галерее Щукина, вынесли самые различные вердикты. С высоты тех, кто вынашивал «русскую идею», он – «скорбь последних дней» (Георгий Чулков) или «труп красоты» (Сергей Булгаков). Последний даже рискнул сравнить геометрические паутины Пикассо-кубиста с беседой Свидригайлова о вечности, представляемой в образе баньки с пауками. Для тех же, кто гонялся не за бесами, а за художественными новациями, Пикассо стал образцом мастерски решенных формальных задач (Алексей Грищенко и Иван Аксенов). Сколько потом было интерпретаций творчества «гения-ангела-чудовища-мудреца», предложенных психологами-фрейдистами, философами марксистами, экзистенциалистами и структуралистами, сменивших свои профессии на «пикассоведение», не поддается подсчету. Кто знает, может быть, и нынешняя выставка вызовет новую волну пикассомании? Но точно уже то, что очереди в Пушкинский выстроятся громадные.