Трехдневный нон-стоп-фестиваль «Другое пространство» убедил, что у академической музыки нашего времени достаточно умных мыслей и добрых чувств. И она больше не стесняется актуальности и радикализма.
Трюм -- Мейерхольда, травма -- авангарда
«Другое пространство» возникло вовремя и в нужном месте. Вечерние концерты шли в Камерном зале филармонии, открывшемся всего год назад. Дневные в режиме нон-стоп -- в только что открытом «Трюме Мейерхольда». Реставрированное подвальное помещение бывшего буфета вызывало не катакомбное, а изысканно-европейское ощущение. Именно так -- в непосредственной близости от исполнителей и в присутствии авторов новая музыка слушается и понимается лучше всего. Законные ее составляющие, наравне с нотным текстом, -- это видимые (либо закамуфлированные) действия инструменталистов и всевозможные ребусы звукоизвлечения. Даже наблюдение за тем, кто и как слушает рядом с тобой, тут не лишнее. Музыка, тем более новая, стоит внимательного, если не сказать интимного отношения.
Генерация композиторов (примерно от двадцатилетних до тех, кому за тридцать), прежде всего, порадовала отказом от поверхностной красивости в пользу работы со смыслами, живыми и глубокими. Что совершенно не мешает авторам думать о красоте и связанных с нею материях. Дело в том, что музыкой благополучно пережита «травма авангарда», как выразился в день открытия фестиваля Владимир Тарнопольский, композитор и педагог, воспитавший не одного и не двух фестивальных участников. То есть усвоенная авангардистская лексика, наконец, перестала быть самоцелью. Самое место вспомнить, сколько времени потратила на утоление «ознакомительного» голода «Альтернатива» -- фестиваль энтузиастов, с 1988 года протаскивавших на наши сцены ранее запрещенные в СССР произведения западных авангардистов и поставангардистов.
Тихо и громко о сокровенном
За утраченный комплекс неполноценности композиторы нашего времени отчитывались разными способами, но с неизменной долей идейного и лексического перфекционизма. Пьеса Вадима Карасикова «В пламени сна» -- очень тонкая работа с исчезающей громкостью. Подсказкой автору служила индийская мудрость: «Если видишь объекты -- ты спишь, если чувствуешь источаемый яд -- ты бодрствуешь». Музыканты в роли «видимых объектов» действовали так тихо, что слышнее их оказался гул из фойе. Ответив музыкой на первую часть литературного обоснования, убедиться в правоте второй автор, похоже, намеревался по реакциям публики. Но слушатели яда не источили.
Зато «Сокровенный человек» Дмитрия Курляндского громкости не постеснялся принципиально. Физиологичное фырканье, хрипенье и урчанье струнных с духовыми накатывали на звуки женского голоса (соло Натальи Пшеничниковой), забивая естественное пение искусной какофонией инструментальных подражательств ему. Три фразы из «Котлована» и «Чевенгура» Андрея Платонова в «Сокровенном человеке» звучали подтекстом к идее живучести душевного опыта, подавляемого, по Платонову, опытом телесного выживания.
Наконец-то некоторых вывела из себя экстремальная пьеса Бориса Филановского «bzdm» («Бездомный»), в которой за сопливыми излияниями бомжей («Бездомность -- это бездуховность… всю жизнь я чувствую тебя везде») следует Нагорная проповедь (с выброшенными из нее гласными звучит довольно язвительно) и богохульный текст с неконвенциональной лексикой. Дама в возрасте возмущенно интересовалась у соседки: «У него вообще хоть слух есть?!», имея в виду экстремально-вокализирующего Филановского. Соседка, пожав плечами, осторожно покинула помещение. Те же, кто оценил союз искусства с грязью жизни, скорее были в претензии за недостаточную агрессивность уличного воплощения.
То есть радикализм стал нормой. И это -- важный акцент «Другого пространства». Музыке и впрямь незачем стесняться актуальности. Набравшись ума и чувств, из-под пера композиторов нашего времени она научилась выходить отделанной настолько, что уже никакой авторский риск не подавит ее внятности и ее сокровенности.
