В новой постановке оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур», которую в пятницу представил Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко, платье мужеубийцы Лючии не будет забрызгано кровью. Это почти сенсация.
Латышский гений
Лаконизм и в то же время содержательность сценического решения «Лючии ди Ламмермур» заставляют заподозрить ни много ни мало гения в ее сценографе Андрисе Фрейбергсе, многолетнем сподвижнике режиссера «Лючии» Адольфа Шапиро по рижскому ТЮЗу. В гениальности Фрейбергса Москва, собственно, уже имела возможность убедиться дважды. В 2003 году, когда из Латвийской национальной оперы на новую сцену Большого театра приезжала дивно оформленная «Альцина» Генделя. И когда в «Новой опере» показывали «Набукко».
Созданная в 1835 году по мотивам романа Вальтера Скотта и почитающаяся образцом стиля бельканто опера «Лючия ди Ламмермур» до сих пор настаивала на двух обязательных условиях. Первое -- наличие сильного и стильного сопрано главной героини. Это условие соблюдено: Лючию в «Станиславском» поет прима театра Хибла Герзмава. Для нее, собственно, спектакль и ставился. Вторым обязательным условием было забрызганное кровью белое платье героини. Заколов жениха на брачном ложе, именно в этом наряде Лючия должна выйти в знаменитой сцене безумия, в нем же умереть. Однако маститый Андрис Фрейбергс, скромнейший с виду человек, с затаенным блеском в глазах сообщил корреспонденту Infox.ru на генеральном прогоне: «Платье Лючии останется белым». И мир не рухнул.
В новой «Лючии» кого только на сцене не увидишь. Тут и неподвижные рыцари в латах. И эффектно одетый в белое женский хор. И железная статуя кондотьера, прискакавшего сюда прямо из итальянского дворика Пушкинского музея. Есть даже настоящий белый конь, приносящий влюбленного Эдгарда на свидание под луной. И все это -- не более чем элегантные аксессуары к тому условно шотландскому, условно вальтерскоттовскому романтизму, который переведен музыкой Доницетти на язык огнедышащих итальянских страстей. Словно остужающими рифмами именно к кипящей музыке Доницетти в спектакле идут видеопроекции летающих птиц, облаков, спокойно струящихся или бурно низвергающихся вод. Удивительно даже не спокойствие, с которым сценограф избегает многочисленных соблазнов пойти на поводу у литературы. А то упорство, с каким он насыщает оперу по-современному визуализированной лирикой. Кстати, вдохновлялся сценограф, по его признанию, старинными шотландскими миниатюрами и видами интерьеров.
Шотландцы с итальянским темпераментом
Сюжет «Лючии», если коротко и упрощенно, о том, что «любовь к родине начинается с семьи». Нет нужды пересказывать историю вражды двух шотландских кланов, поверх которой проклятьем, а не благословением, накладывается любовь. Куда важнее эмоциональная напряженность либретто, герои которого сплошь и рядом «дрожат от страшных подозрений», «слушают и трепещут», «поднимают бурю в груди», дают «обеты Небу» и жертвуют собой ради семьи. Самое удивительное, что весь этот ходульный набор гением Доницетти возвышен до живого оперного апофеоза.
На фоне «Пуритан», оперы, созданной в том же году 28-летним (и вскоре скончавшимся) Беллини на сюжет того же Вальтера Скотта, «Лючия» 38-летнего Доницетти просто заходится темпераментными мажорами любовных объяснений и семейных разборок, требуя от певцов сумасшедшей отдачи как в ариях, так и в ансамблевых сценах. Достаточно сказать, что исполнительница партии Лючии должна взять три верхних ми-бемоля. А Эдгард -- два верхних ре-бемоля. Эталонными Лючиями признаны немногие. Среди них -- Джоан Сазерленд, Беверли Силлз и (одна из последних) Натали Дессей. Кстати, войти в этот список звездной Анне Нетребко, в январе певшей Лючию сперва в Мариинке, а потом в Метрополитен-опера, пока не удалось.
Работа на глубине
В открытом на всю сценическую глубину пространстве опера разворачивается до того неспешно, что может напомнить костюмированный концерт. Режиссер Адольф Шапиро отказался от бурного мельтешения персонажей, заламывающих руки, и предпочел спокойную статику мизансцен. И не проиграл. Силуэтная графика (костюмы Елены Степановой хороши как-то по-гринуэевски) в световом оформлении Глеба Фильштинского действует на зрителя не слабее пресловутого психологизма.
Медленный темп действия предоставляет замечательную возможность рассмотреть и расслышать в этой опере самое главное. Не кровь, а то, как она холодеет, когда Лючия вынужденно подписывает брачный контракт с нелюбимым. Не вражду кланов, а растерянность враждующих в секстете «Chi mi frena in tal momento» («Что меня остановило»). Наконец, не ужас убийства, а освобожденный безумием дух ламмермурской невесты. Заколов жениха, она движется по сцене в странном, горбатой периной накинутом на нее гигантском плаще. Начинается сцена безумия. Но в зале всхлипы послышатся тогда, когда Лючия, сбросив платье-сооружение, в простой белой рубашке сядет на пол и свесит ноги в оркестровую яму. На звуках ее прощальной арии «Ardon gli incensi» («Дым фимиама») с хрустальными вторами флейты, никому и дела нет до того, что на платье невесты нет крови. Такая музыка -- не о земном.
