Триумфы и потери Лины Прокофьевой

Миссия выполнима

Горячность, с какой она убеждала (в том числе и мать), что сильнейшее впечатление на нее произвел не сам долговязый Прокофьев, а его Первый фортепианный концерт («Это потрясающе -- какой ритм, какая красивая тема!»), показывала, что она будет идеальной женой композитора. А то, что жена композитора – это миссия, 20-летняя Линетт, похоже, не сомневалась.

В историю музыки первая жена Сергея Прокофьева вошла как прототип принцессы Линетт из оперы «Любовь к трем апельсинам» и как одна из первых исполнительниц музыкальной прокофьевской сказки «Гадкий утенок». Десятилетие между двумя этими опусами было самым счастливым в жизни Каролины Кодины-Люберы, дочери каталанского певца Хуана Кодины и красавицы польско-русских кровей Ольги Немысской -- для зятя и внуков просто Мэмэ.

У Сергея и Лины Прокофьевых, кроме общей фамилии, было двое сыновей – Святослав и Олег, масса друзей – композиторов, музыкантов, художников и двадцатилетие совместной жизни сперва за рубежом, а с 1936 года в СССР. Замужеству Лины предшествовала не только чудесная встреча в Нью-Йорке в 1918 году. Имелся и опыт более чем трехлетней подготовки ее свободолюбивого избранника к семейной роли. Так закалялась сталь. Про то, как Линетт впервые увидела Прокофьева на сцене Карнеги-Холла, хочется рассказывать долго, но не выходит. Куда уместнее ограничиться пушкинской формулой: «Пришла пора – она влюбилась».

Блондин и брюнетка

В привычном раскладе композиторских биографий, где женам уделялось скромное и не всегда достойное их место, ХХ век многое изменил. Послушным спутницам жизни (как Анна Магдалена Бах), безголовым ветреницам (вроде Констанции Моцарт или Марии Глинки), амбициозным жрицам (как Козима Вагнер) и редким единомышленницам (как Клара Шуман) век прогрессирующего феминизма предоставил небывалый спектр возможностей. Вплоть до провоцирующего эротизма Альмы -- супруги Густава Малера и агрессивного домостроя фрау Рихард Штраус.

Стравинский, прежде чем обрести счастье второго брака, женившись на красавице Вере Судейкиной, исповедовал семейную религию с женщиной, о которой даже галантный женолюб Джордж Баланчин не выдавил ни одного доброго слова. Стоит ли говорить, какой пикантностью искрил в американском и европейском светских обществах 1920-х годов эффектный союз молодого Прокофьева с американкой Линой Кодина, похожей на Терезу Брукс, звезду немого кино. Сама Лина впоследствии прокомментирует это с обезоруживающей простотой: «Все дело, видимо, в том, что он был блондин, а я – брюнетка». Почти как у Саши Черного: «Ты – народ, а я – интеллигент». Но, разумеется, не так прямо.

Намерение стать Прокофьевой и даже обзавестись отчеством Ивановна в Лине ничуть не противоречило другому намерению – состояться. Не учись она пению (конечно, с оглядкой на протекционистские возможности возлюбленного), не будь зависимой от постоянных рассказов об «успехах», «выходах», «публике», возможно, жизнь ее потекла бы спокойнее. Но вряд ли это сделало бы самолюбивую Лину счастливее. В ее случае «отравленность» светскостью и музыкой объяснялись просто и все-таки художественно: Лина была красавицей (и прекрасно это знала), умницей (и не останавливалась в развитии), труженицей (пела, переводила, занималась семейными переездами, которые случались очень часто), наконец, она безумно любила мужа. Отделять от этой любви мировую славу и гениальную музыку композитора-пианиста-дирижера Прокофьева было бы фальшью. Лина и не отделяла. «Она полюбила Прокофьева сразу. Это было головокружительно сильное чувство, не оставившее ее до самой смерти», -- пишет Валентина Чемберджи. Как тут не вспомнить Цветаеву с ее пожизненной влюбленностью в Эфрона? А Ахматова и Гумилев?

Сила против нежности

Разлом земного шара на две неравные части – советскую и остальной мир – пришелся прямехонько на судьбу Лины Прокофьевой. То, что сломало бы мужчину (как сломало Прокофьева), лишь укрепило женщину. Все до единого мотивы возвращения Прокофьева в СССР в 1936 году были прозрачны. Гений тот же ребенок: поманили – поехал. Чтобы не выбывать из первых и главных. Чтобы сочинять, а не играть. Чтобы утвердиться в себе окончательно. Чтобы взлететь.

Идеализм и лидерство порой неотличимы. Прокофьев запутался, как Пушкин, поверивший в 1826-м Николаю I. В России гениев не судят, их перековывают. Например, в случае с Прокофьевым -- сюжетом об украинском колхозе (опера «Семен Котко») или о шекспировских влюбленных (балет «Ромео и Джульетта»). Изнанкой прекрасной музыки этих произведений было, скорее всего, реальное прокофьевское ощущение – «попался». Правда, в буквальном смысле «попалась» Лина.

Часть тех, кто еще в 1927 году (тогда Прокофьевы впервые побывали в СССР) локтями пробивался поближе к Лине Прокофьевой на памятных фото, были расстреляны. Другая же часть с удовольствием лицезрела семейное фиаско этой красавицы-иностранки-аристократки, чье место возле Прокофьева с 1941 года заняла Мирра Мендельсон – хрупкое ангельское существо с чистой анкетой.

В 1948 году людоедское государство успокоилось-таки заточением Лины Прокофьевой в ГУЛАГ. Сама она осознала это, все еще находясь под бременем своего семейного горя. Выпущенная, как она выражалась, из «Сибири» только через три года после смерти Прокофьева (случившейся день в день со смертью Сталина), Лина Ивановна быстро пришла в себя. Снова заблистала среди композиторов, исполнителей музыки Прокофьева, в салонах друзей. Она не могла знать, что ей предстоят еще минимум две жизни: до 1974 года в СССР и до 1989 года – за границей. Не могла знать и многого другого.

Например, того, что перед отъездом за границу над ней еще поглумится КГБ. Что в Ницце ее соседом по отелю будет Набоков. Что породнится с прекрасным поэтом Софьей Прокофьевой (первая жена сына Олега). Что вырастит внуков Сергеев – Святославовича и Олеговича (так сбудется ее мечта о Сережке, имени, придуманном ею когда-то для Олега, но побоялись запутаться меж двух Сергеев Сергеевичей). Что лодочные прогулки в Карелии ее внука Сергея с женой-швейцаркой Астрид будут чем-то похожи на ее первый лодочный выезд с Прокофьевым в окрестностях Нью-Йорка. Наконец, что материалом для книги о ней в начале ХХI века станут уже не пересуды чужих слов, а архивы сыновей и увидевшие свет «Дневники» Сергея Прокофьева, благодаря которым все узнали, что Прокофьев называл ее «Пташка».