Все интимности остались на месте

В 2008 году Дмитрий Набоков достал из семейного архива черновик романа «Лаура и ее оригинал» (The Original of Laura). Хотя писатель и завещал своим родным уничтожить этот неоконченный текст, его волю не выполнили ни вдова, ни сын. «Лаура» была опубликована по-английски, а затем переведена на русский. Пока сын писателя еще обдумывал свое решение, литературная общественность бомбардировала его призывами сохранить наброски. Теперь настала очередь писем к Вере Набоковой -- насколько секретны эти материалы, узнаем из грядущей книжной публикации. Во всяком случае, участвующий в подготовке нынешней публикации известный набоковед Брайан Бойд рассказывал, что ему в свое время вдова писателя разрешила взглянуть на эти письма далеко не сразу, причем предпочла не выпускать их из рук, а устроить сеанс чтения вслух с обязательным пропуском слишком интимных подробностей.

Представивший письма Дмитрий Набоков вроде бы все интимности оставил на месте. В первых, берлинских письмах, уменьшительно-ласкательных прозвищ так много, что даже самые верные поклонники набоковского стиля могут засомневаться, а, может, стоило оставить эти бесценные материалы лишь в распоряжении бесстрастных исследователей. «Утром было перламутрово пасмурно», «сегодня – мороз и солнце, отчего снег на крышах кажется слоем лиловатой гуаши, и в воздухе отчетлив каждый дымок», -- после несколько приторных описаний природы так и хочется срочно перечитать «Весну в Фиальте». Но уже начиная с 1940-х набоковское эпистолярное наследие открывает не только описания пейзажей, подробности распорядка дня и хронику эмигрантской «ярмарки тщеславия». Письма уточняют некоторые подробности истории зарубежных публикаций, рассказывают о преподавательском и писательском быте. Владимир Набоков обращается и к маленькому сыну, балуя его шутливыми рисунками, а для Веры припасает бонмо вроде «здесь уровень и профессуры, и девчуры довольно низкий». Гениальный писатель как будто заглядывает к нам, в далекое русское будущее, когда загодя пародирует набоковедение XXI века: «Живя в Уэлзлейском университете среди дубов и вечерних зорь мирной Новой Англии, он мечтал променять свою американскую самопишущую ручку на собственное несравненное русское перо. (Из «Владимир Сирин и его эпоха» 2074 г., Москва)».

Письмо к Вере

По просьбе издателей в тексте сохранены орфография и пунктуация автора. Цифрами в скобках обозначены сноски.

8 – XI – 23

Из Берлина в Берлин

Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить – что слóва не могу написать без того что бы нe слышать, как произносишь ты его – и мелочи прожитой не могу вспомнить без сожаленья – такого острого! – что вот мы не вместе прожили ее – будь она самое, самое личное, непередаваемое – а не то просто закат какой нибудь, на повороте дороги, – понимаешь-ли, мое счастье?

И я знаю: не умею я сказать тебе словами ничего – а когда по телефону – так совсем скверно выходит. Потому-что с тобой нужно говорить – дивно, как говорят например, с людьми которых больше нет давно, понимаешь, в значеньи чистоты и легкости и душевной точности –A я – je patauge (1) ужасно. Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным – оттого что ты вся такая звонкая – как морская вода, хорошая ты моя.

Я клянусь – и * клякса тут не при чем – я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что я верю – я клянусь что так как я люблю тебя мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то (Твое лицо межд (2)) начал писать стихи тебе и вот остался очень неудобный хвостик – я споткнулся. А другой бумаги нет. И я больше всего хочу чтобы ты была счастлива и мне кажется, что я бы мог тебе счастье это дать – счастье солнечное, простое, – и не совсем обыкновенное.

И ты должна простить меня за мелочность мою – за то, что я с отвращением думаю о том, как – practically (3) – я буду завтра отсылать это письмо – а вместе с тем готов отдать тебе всю кровь мою, коли нужно было-бы –– трудно это объяснить – звучит плоско – но это так. Вот, скажу тебе – любовью моей можно было-бы заполнить десять веков огня, песен и доблести – десять целых веков, громадных и крылатых, – полных рыцарей въезжающих на пламенные холмы – и сказаний о великанах – и яростных Трой – и оранжевых парусов – и пиратов – и поэтов. И это не литература ибо если перечтешь внимательно увидишь что рыцари оказались толстыми.

Нет – я просто хочу тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется – несмотря на то что думаешь что мне «весело» два дня не видеть тебя. И знаешь, оказывается, что вовсе не Edison выдумал телефон, а какой-то другой американец – тихий человечек – фамилию которого никто не помнит. Так ему и надо. Слушай, мое счастье, – ты больше не будешь говорить, что я мучу тебя? Как мне хочется тебя увести куда нибудь с собой – знаешь, как делали этакие старинные разбойники: широкая шляпа, черная маска и мушкет с раструбом. Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо нужна… Глаза твои – которые так изумленно сияют, когда, откинувшись, ты рассказываешь что-нибудь смешное, – глаза твои, голос твой, губы, плечи твои – такие легкие, солнечные…

Ты пришла в мою жизнь – не как приходят в гости (знаешь, «не снимая шляпы») а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов. Судьба захотела исправить свою ошибку – она как-бы попросила у меня прощенья за все свои прежние обманы. Как-же мне уехать от тебя, моя сказка, мое солнце? Понимаешь если-б я меньше любил-бы тебя, то я должен был-бы уехать. А так – просто смысла нет. И умирать мне не хочется. Есть два рода «будь что будет». Безвольное и волевое. Прости мне – но я живу вторым. И ты не можешь отнять у меня веры в то о чем я думать боюсь – такое это было-бы счастье… Вот опять – хвостик.

Да: старомодная медлительность речей

стальная простота… Тем сердце горячей:

сталь накаленная полетом…

Это кусочек моей поэмы – не вошедший в нее. Записал как-то чтобы не забыть и вот теперь – заноза.

Все это я пишу лежа в постели, опирая листок об огромную книжку. Когда я долго ночью работаю то у одного из портретов на стене (какая-то прабабушка нашего хозяина) делаются пристальные пренеприятные глаза. Очень хорошо что я дошел до конца этого хвостика; очень мешал.

Любовь моя, спокойной ночи…

Не знаю, разберешь ли ты это безграмотное письмо… Но все равно… Я люблю тебя. Буду ждать тебя завтра в 11 ч. вечера – а не то позвони мне после 9 часов. В.

1. Я сбиваюсь.

2. Начало строки стихотворения, взятое в скобки.

3. Практически.

Журнальная публикация подготовлена О.Ю.Ворониной и Б.Бойдом при участии Г.А.Барабтарло.

Полная подборка доступна подписчикам проекта «Сноб».