Дрессированные слова заклинают время

Название нового романа Михаила Шишкина отсылает к «Письмовнику» Курганова, популярнейшему литературному и эпистолярному пособию 18 века. В 1990-е его репринтное издание -- переплет в цветочек, старинная орфография и церемонное общение -- развлекало и вдохновляло: время бумажных конвертов и открыток тогда еще не совсем миновало. Сейчас за навыки шаблонного общения отвечают блоги и прочие твиттеры. Но запрос на книгу как на образец подражания, источник идей и формул, которые сходу можно заимствовать для своей речи, остается. Дальновидные писатели пробуют выдавать себя «порционно», выступают в роли публицистов, стараясь высказываться по любому поводу. Словом, подсаживают поклонников на знакомство «в режиме RSS». Однако все это вряд ли относится к Михаилу Шишкину. Он выпускает лишь один роман в пять лет, да и проживает все больше в Европе. При том «Письмовник» демонстрирует, что со времен эссе «Спасенный язык» его амбиции хранителя классической литературной традиции никуда не делись.

Как и в романах «Взятие Измаила» и «Венерин волос», главное условие сохранения «великого русского слова» -- свобода в обращении с временными границами. Вместо того, чтобы подстраиваться под современного читателя, автор предлагает ему «выписаться» из 2010 года, и перемещаться из 1900-ых в 1960-е. Причем возможность захода в 2010-ый не исключается, хотя чувствуется, что сам Шишкин этому году не благоволит. Его герои по очереди отправляют свои любовные письма в неизвестность. Он пишет с войны, она – из мирной жизни. Володенька и Сашенька, оба они с нежностью вспоминают о дачном романе, и автор довольно долго поддерживает иллюзию, что прошлое у них общее. Но на самом деле повествование все время дрожит и мерцает, герои становятся все абстрактнее. Детство, замужество, измены, смерть родных, несбыточные мечты о ребенке, все это достается не одной «Сашеньке», а делится между разными героинями. Володенька и вовсе оказывается в самом начале ХХ века, в Китае времен восстания ихэтуаней. Правда, там он остается надолго, шокируя читателя подробностями восточных казней.

«Письмовник» начинается с заклинания времени: «Открываю вчерашнюю «Вечерку», а там про нас с тобой. Пишут, что в начале снова будет слово. А пока в школах еще по старинке талдычат, что сперва был большой взрыв и все сущее разлетелось». Про большой взрыв – это опять уже не «по старинке», а «по новинке». Но писателю и не нужно спорить, он создает свой мир «от слова», оставив «большой взрыв» учебникам по физике. Так что в новом романе продолжается тот же эксперимент по выращиванию «вечных» слов, не принадлежащих никакому времени: «И вдруг очень остро чувствуешь, что на самом деле мысли и слова сделаны из той же сути, что и это зарево, или то же зарево, но отраженное вон в той луже, или моя рука с перебинтованным пальцем. Так хочется, чтобы ты все это сейчас увидел!»

Вместе с «заревом» и прочими красотами природы во всеобъемлющий словесный мир переносятся и все жестокости, дрязги и трагедии зародившейся в результате большого взрыва обычной жизни. Автор просто тычет читателя носом в это противоречие. Очень часто у него на одной странице соседствует что-нибудь «возвышенное-возвышенное» и «низменное-низменное», сладкое и гадкое, «засранное очко и улыбка Джоконды». С помощью таких соединений Михаил Шишкин словно устраивает сеанс гальванизации, проверяя, жив ли его читатель, способен ли он видеть и то, и другое. «Реальная жизнь груба, в ней все пожирают друг друга», -- напоминает нам автор «Письмовника». Действительно, одна из самых жутких сцен – героиня, склонившись над лежащей в коме падчерицей, уговаривает ту поскорее умереть, чтобы освободить горюющих родителей. Послушные, прекрасно выдрессированные автором, слова, из которых сложен «Письмовник», вплотную подходят к той же страшной грани. Они как будто задумываются, не пора ли им освободить свою литературоцентричную русскую паству? Если следующий роман Шишкина будет написан по-немецки, читатели «Письмовника» не будут удивленно поднимать брови.

Михаил Шишкин. Письмовник. М.: АСТ, 2010.