Опубликованы новые биографии Ахматовой и Маяковского

С производством новых добротных писательских биографий дела сейчас обстоят едва ли не лучше, чем с выпуском внежанровой художественной прозы. Если посетитель книжного магазина не найдет хорошего романа, он наверняка сможет утешиться в отделе нон-фикшн. Единственная загвоздка -- цены: пока что роман обходится дешевле, чем дорогостоящие тома ЖЗЛ или богато оформленные документальные издания «Виты новы».

Премия «Большая книга» тоже из года в год обязательно отмечает писательские биографии: солидные, распухшие от старинных цитат тома с легкостью набирают больше очков, чем эфемерные вымыслы современников. Причем писательские жизнеописания иногда множатся так быстро, что какой-нибудь из классиков вдруг оказывается главным героем целого сезона. Так, например, было с Борисом Пастернаком. Затем пальма первенства перешла Анне Ахматовой: на днях выходит новое исследование Аллы Марченко, в ЖЗЛ готовится книга Светланы Коваленко. Еще один пример – «Ставка -- жизнь. Владимир Маяковский и его круг» шведского слависта Бенгта Янгфельдта.

Европейский Маяковский

Развернутая, систематизированная биография Владимира Маяковского прибыла к нам из Швеции. Славист Бенгт Янгфельдт сам участвовал в переводе своего труда «Ставка – жизнь» на русский. Еще студентом он заинтересовался русским авангардом и, выбрав Маяковского в качестве объекта исследования, познакомился с Лили Брик, от которой получил редкие материалы, использованные в новой книге. В примечаниях к каждой главе автор указывает, какие источники были известны и ранее, а какие публикуются только теперь. Так, например, исследователь использует досье британской разведки на Елену Юльевну Каган, мать Лили Брик и Эльзы Триоле: эти данные были рассекречены сравнительно недавно, в 2002 году.

Сам Бенгт Янгфельдт называет новую книгу первой биографией Маяковского. И с ним можно согласиться, поскольку и советское маяковсковедение, и многочисленные версии о самоубийстве поэта, и нашумевшая книга «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского -- все это, несомненно, требовало пересмотра. Шведским «козырем» стала именно систематичность подхода. Возможно, из-за более пристального внимания к биографической канве пострадали собственно разборы текстов Маяковского: тут отечественный читатель оказался в менее выгодном положении, чем шведский. Наверняка западному читателю было вполне достаточно обнаружить в книге подробнейший реестр любовных привязанностей самого Владимира Маяковского, а также список возлюбленных Лили Брик.

Нам, уже прочитавшим интереснейшие мемуары самой музы поэта, гораздо интереснее было бы увидеть, например, главу «Маяковский и Хлебников». Однако как раз Хлебников появляется в книге эпизодически, да еще и не по собственной воле фигурирует в скверном анекдоте. Во время последнего выступления перед студентами какой-то недоброжелатель передает утомленному и загнанному поэту такую записку: «Верно ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?» Эта сцена «бодания» с недалекой и не желающей разбираться в поэтических тонкостях публикой становится едва ли не кульминацией всей истории. И хотя автор, тоже несколько увлеченный живописаниями зверских времен, впрямую не говорит об этом, но именно из его повествования становится понятно, что когда Маяковского «насаждали, как картофель при Екатерине», в этом не было ничего дурного. Еще при жизни поэта публика, пускай и студенческая, не всегда демонстрировала способность понять авангардную поэзию. Дурновкусие власти во многом и приравнивалось к дурновкусию толпы.

А вот по-европейски бесстрастная манера повествования Бенгта Янгфельдта наверняка будет оценена и у нас. В отличие от российских коллег автор не слишком торопится расклеивать ярлыки, не зацикливается на том, как и почему его герой «наступил на горло собственной песне», и не начинает книгу с эпатажной, но уже ставшей расхожей цитаты: «Я люблю смотреть, как умирают дети». В качестве главной метафоры Бенгт Янгфельдт выбирает образ «игры» и сделанной Маяковским, который ко всему прочему действительно был азартным картежником, «ставки». Причем автор успевает бегло перетасовать и всю «колоду»: с первых же глав в повествование вводятся и семейство Брик, братья Бурлюк и Роман Якобсон. Так что подзаголовок книги оказывается более чем оправдан.

Код Ахматовой

Книге критика Аллы Марченко «Анна Ахматова: Жизнь» в этом году выпала миротворческая роль. Дело в том, что не так давно появилась скандальная работа Тамары Катаевой «Анти-Ахматова»: довольно грубо выполненный «наезд» на классика хоть и был тут же заклеймен литературной общественностью, но все равно оставил неприятный осадок. Словно контрастом к традиционным трудам Лидии Чуковской, Анатолия Наймана, Романа Тименчика, появилось «желтое» ахматоведение. Причем дело было вовсе не в том, что кто-то посягнул на ахматовский культ. Такие посягательства случались и раньше: достаточно вспомнить работы Александра Жолковского и ироническое эссе Александра Кушнера. Но дерзновенные «антиахматовцы» до сих пор оставались в рамках корректности, научности и творческой полемики.

Маститый критик Алла Марченко вроде бы должна была помочь в возобновлении истинной традиции. Однако опубликованные в толстых журналах некоторые главы новой книги заставили заподозрить неладное: не то чтобы Марченко оглядывалась на книгу неименитой коллеги, но неожиданная вольность в разговоре о парижских годах Ахматовой в ее повествовании наличествовала. Уж слишком дотошно исследовательница пыталась найти ответ на вопрос, что же было между юной поэтессой и тогда еще неизвестным художником Амедео Модильяни. Впрочем, свое расследование Марченко провела по всем детективным правилам. Был обнародован секретный «код Ахматовой»: «Парижскую лав-стори Ахматова компонует по принципу укладки (шкатулки с секретом) двойным, а то и тройным дном». То есть в ахматовских записях нужно сличать основной текст и примечания, зачастую этот основной текст опровергающие.

Поначалу немного непривычно, что литературовед Алла Марченко применяет свой детективный дар, в котором особенно заметно умение провести следственный эксперимент, не только для реконструирования творческой биографии, а скорее именно для подробного описания ахматовского «донжуанского списка». Даже хочется посоветовать автору перейти к художественной прозе, тем более что такие опыты других писателей уже имеются. Но затем привыкаешь и даже втягиваешься. Повествование скачет от друга к другу, от возлюбленного к возлюбленному. Тем более что, собственно, главной ипостаси Ахматовой более чем исчерпывающее определение уже дал в свое время Сергей Есенин: «Женщина-поэт, которая в печати открывает сокровенное своей души».