В Авиньоне продолжается главный театральный фестиваль лета. О новом спектакле Жозефа Наджа, выставке Микеля Барсело, шествиях уличных театров и других событиях бурной жизни города рассказывает Алла Шендерова.
Двадцать пятый час
Маленький город, бывший в Средние века местом схватки светской и религиозной власти, сейчас театральная Мекка. Зимой и даже уже в конце лета в Авиньоне пустынно и тихо, зато в июле город, переполненный театральными туристами, гудит с утра до ночи.
Стены домов увешаны афишами участников программы (их запрещено клеить, чтобы не портить старинные каменные стены, поэтому крепятся они к фонарным столбам и трубам с помощью веревок). Артистов здесь несколько сотен, и днем они устраивают небольшие карнавальные шествия, зазывая к себе зрителей. По утрам на Place d`Horloge (площадь Часов) перед оперным театром собирается толпа, чтобы посмотреть на очередного фокусника или послушать духовой оркестр – южноамериканского вида усачи наяривают в бешеном темпе «Очи черные». Во второй половине дня к общему гулу и гомону добавляется целая армия цикад, наполняющих воздух раскатистым электрическим треском. По вечерам бродячие артисты атакуют туристов, ужинающих на Place St.Pierre, – самый вкусный ресторан Авиньона расположен в тесном, душном зальчике, и потому столики вынесены на улицы. Представьте, что вы мирно жуете, и вдруг за спиной у вас оказывается какой-то господин, начинающий выкрикивать название своего спектакля, и сейчас же слева и справа раздаются похожие голоса, громко требующие что-то вроде: «Не слушайте его, приходите лучше к нам!» Голоса, надо заметить, у всех хорошо поставленные, а крик больше похож на декламацию.
Спектакли играются почти круглосуточно, в буклете фестиваля есть даже программа литературно-поэтических вечеров под названием «Двадцать пятый час». В перерывах между спектаклями, одурев от жары и звона, туристы прячутся на выставках, которые забавно перекликаются с тем, что декларируется в спектаклях. Вот, скажем, «Papperlapapp» Марталера построен на усилении контраста между величием средневековых стен и нелепостью современных людишек, готовых молиться чему угодно, хоть продуктовой тележке. Днем посетителей Папского дворца ждет своеобразный постскриптум: войдя в один из залов, вы видите величественную гробницу какой-то вельможной пары. Все как в спектакле Марталера, только вместо живых актеров на каменной тумбе возлежат каменные изваяния, покой которых охраняют каменные собачки. Присмотревшись, понимаешь, что лица статуй закрыты чем-то вроде мятой, рваной салфетки – и от этого становится не по себе. Потом понимаешь, что салфетка глиняная. Так шутит Микеле Барсело, испанский художник и давний соавтор Жозефа Наджа. В двух залах Папского дворца открыта небольшая выставка его скульптур. А в Музее современного искусства можно увидеть его живопись. Свои картины Барсело как будто лепит, бросая на холст сгустки красок или небрежно размазывая чернильные пятна. Стоит отойти подальше – пятна превращаются в человеческий муравейник, увиденный откуда-то с высоты.
Четыре года назад Авиньон буквально стонал от восторга. Тогда Надж показал здесь свой «Пасадобль»: полтора часа подряд Надж и Барсело творили какую-то новую вселенную, меся глину, утопая в ней и снова появляясь на свет. Вся сцена казалась огромным куском глины, чавкающей и шевелящейся под низкие, трагические, первозданные звуки. Так вот, живопись Барсело и есть эта музыка, только застывшая на холсте.
Каркнул ворон: «Never more!»
В этом году Надж прибыл в Авиньон из Москвы, где совсем недавно на Чеховском фестивале прошла премьера его спектакля «Шерри-бренди». В Авиньоне можно увидеть его спектакль «Les Corbeaux» («Вороны»), сделанный Наджем в соавторстве с музыкантом по имени Акош Желевеный (Akosh Szelevenyi). Маленькая компактная работа устроена по тому же принципу, что и многие постановки Наджа: музыкант священнодействует со своими инструментами, извлекая глухие звуки из каких-то латунных трубочек и чаш, а Надж движется, не то чтобы повторяя пластику воронов, но передавая суть этих таинственных птиц (его ворон, конечно же, тот самый, которого запечатлел в своем стихотворении Эдгар По). Или рисует, брызгая тушью на прикрепленный к экрану ватман. Может быть, это рисует сам ворон, обмакивая крыло в тушь… Тускло подсвеченное, неспешное действо похоже на сеанс медитации. Сюжета нет, но ни минуты не скучно и тянет размышлять. Например, о том, что магистр и чародей Надж явно сродни герою старой притчи о музыканте, который научился извлекать божественные звуки даже из обычной палки. Беда в том, что мало кто владел таким тонким слухом, чтобы их услышать.
В дни фестиваля в одном из выставочных залов Авиньона можно увидеть и рисунки самого Наджа (в начале своей карьеры он изучал в Будапеште изобразительное искусство), сделанные два года назад, когда он только задумал «Воронов». Кажется, что штрихи туши ложатся на белый ватман более собранно и трагично, чем в спектакле. Глаз различает очертания, которые можно принять за фигурки, парящие то над колючей проволокой, то над горами. Добавились к ним и причудливые фотографии -- их так и хочется назвать рентгеновскими снимками разных душевных состояний.
Обратившись с вопросом к смотрителю выставки, получаешь в ответ: что это такое, вам объяснит сам автор, он скоро сюда придет. И правда – около овощной лавки, сопровождаемый задиристым клоуном, появляется Жозеф Надж. Также запросто на улице в эти дни можно встретить Кристофа Марталера и других корифеев мирового театра. Досадно, что русских режиссеров, даже среди зрителей, здесь в этом году нет. Русский театр по-прежнему живет, замкнувшись в самом себе.
В пресс-центре фестиваля есть уникальная доска объявлений. Там на всех европейских языках (опять же, кроме русского) можно прочесть: срочно куплю билет на такой-то спектакль. Иногда снизу на бумажке кто-то дописывает: и я куплю, но с переплатой во столько-то раз. Похоже, это единственный в мире аукцион, где предметом торга служит нечто, чем можно полюбоваться, но нельзя купить насовсем – театральное действо, утекающее сквозь пальцы, как песок.
