Шерри-бренди вместо Чехова

Один из корифеев мирового модерн-данса, глава хореографического центра Орлеана Жозеф Надж не любит слово «хореограф», предпочитая называться «человеком, который делает театр». Он родился в 1957 году в Воеводине -- венгерском местечке, ставшем после распада Австро-Венгрии частью Сербии. Учился в Будапеште на художника, после штудировал философию, пока кто-то из педагогов не посоветовал ему заняться театром. В 1980 году Йозеф Надь -- так звучит его имя по-венгерски -- оказался в Париже, где поступил в школу Марселя Марсо, а через три года организовал свой театр. В 2001 году Надж впервые приехал в Россию со спектаклем «Полуночники» по рассказам Кафки и получил «Золотую маску» за лучший зарубежный спектакль года.

Линейного повествования в постановках Наджа не бывает, происходящее в них похоже на сон, полный ностальгии и часто оборачивающийся кошмаром. Это не современный танец, а скорее цирк, в котором любой номер может стать беспросветной драмой.

Осип Надж

Откликнувшись на предложение директора фестиваля Валерия Шадрина поставить что-нибудь к юбилею Чехова, Надж несколько раз менял название будущего спектакля. Наконец появилось таинственное «Шерри-бренди», не имеющее никакого отношения к «Вишневому саду» (хотя cherry по-английски -- «вишневый»). В качестве произведений, вдохновлявших постановщика, в программке указана одноактная чеховская «Лебединая песня» («Калхас»), его книга «Остров Сахалин», «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и поэзия Осипа Мандельштама.

В общем вместо психологических кружев и тонких подтекстов, привычных для чеховских спектаклей, Москве показали серию этюдов «на смерть поэта», по мощи и безжалостности напоминающих офорты Гойи.

«За гремучую доблесть грядущих веков, / За высокое племя людей /Я лишился и чаши на пире отцов, /И веселья, и чести своей…», -- звучат в прологе строчки Мандельштама в исполнении актера Кирилла Пирогова. После чего желтый луч выхватывает из темноты сюрреалистические сценки тоталитарного бытия. Ничего ужасного вроде не происходит, но воздух на сцене сгущен до какой-то мутноватой взвеси и буквально напоен насилием. 13 актеров, среди которых и сам Надж, одеты в черные номенклатурные костюмы. Люди с яйцевидными головами, с посмертными масками вместо лиц по очереди становятся палачами и жертвами. Их тела изворачиваются и корчатся в самых фантастических позах. Один как будто пытается обняться с мотком колючей проволоки. У другого две головы -- вторая, огромная и лысая, торчит между ног. Летчица в очках и шлеме запрокидывает голову -- из очков сыплются долгие струи черного пепла. Во всем угадываются приметы беды и вырождения: пеплом здесь умываются, а волосы расчесывают вилами…

«Я люблю блуждать в лабиринте сносок и комментариев и никогда не делаю сценическую адаптацию конкретного произведения», -- рассказывает Надж. Чеховская «Лебединая песня» -- смешной и жалкий монолог старого актера Светловидова, исполнившего в день своего бенефиса роль прорицателя Калхаса в «Прекрасной Елене», а потом напившегося, уснувшего в театре и впервые поразившегося видом пустого зала -- «черной, бездонной ямы, в которой прячется сама смерть». Можно предположить, что, взявшись за эту вещь, Надж задумался над тем, в каком спектакле мог играть Светловидов. Что если это была не легкая дореволюционная оперетка, а жутковатый советский фарс...

«Греки сбондили Елену по волнам, / Ну а мне -- соленой пеной по губам. / По губам меня помажет пустота, / Строгий кукиш мне покажет нищета…», -- строчки из стихотворения «Шерри-бренди», написанного опальным Мандельштамом, стали мостиком между чеховской пьесой и судьбой поэта, смерть которого описал Варлам Шаламов. Его рассказ о том, как умирающий на нарах Мандельштам прижимает к губам последнюю пайку хлеба, тоже называется «Шерри-бренди».

Воспользовался этим названием и Жозеф Надж, впервые поставивший спектакль о таинственной стране, где все перемешано как в шерри-бренди; где жертвы неотделимы от палачей; где «тысяча пугливых попугаев» (это тоже из Мандельштама) выходят на парад физкультурников, а оттуда прямиком маршируют на Беломорканал; где кровавый кремлевский горец и один из лучших поэтов века носят по прихоти судьбы одно и то же имя -- Осип и Иосиф…

Все это вспоминается в спектакле, хотя Надж почти ничего не воплощает буквально. Даже «век-волкодав» («Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей…») появляется на сцене в виде драного чучела, скорее смешного, чем страшного. И театр куртуазных теней, сменяющий лагерные зарисовки, сопровождается глумливой музыкой, переплетающей Шуберта, Мусоргского, Беллини и современных композиторов.

К финалу Надж снова нагнетает ритм и сгущает ужас -- так постепенно смыкалось кольцо преследования Мандельштама, закончившееся арестом, ссылкой в Воронеж, потом новым арестом и лагерем. Помещенный в пластиковую будку, задыхающийся и сумасшедший, поэт вычерчивает на доске какие-то буквы, будто пытаясь спрятать среди бессвязных слов одно -- тайное и важное. Из-за пластиковых стекол слышится его полузадушенный крик -- французская версия стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» (оно, как известно, и сгубило поэта, дойдя до ушей Сталина). А в это время прочих узников протыкают иглой, нанизывая на толстую кровавую нить. Таковы порядки в советском гербарии -- каждый должен быть пришит к своему уголовному делу. И потому вся последняя часть спектакля проходит под нестерпимый стрекот не то гигантской швейной машинки («Я человек эпохи Москвошвея…», -- издевался Мандельштам), не то электропилы на лесоповале. Как говаривал отец народов, лес рубят -- щепки летят.

Улица Мандельштама

«Это какая улица? / Улица Мандельштама. / Что за фамилия чертова -- /Как ее не вывертывай, / Криво звучит, а не прямо…», -- ерничал провидец Мандельштам.

Еще совсем недавно, каких-нибудь 10-15 лет назад смерть Мандельштама была почти что личной трагедией каждого русского интеллигента. Такой же незаживающей раной, как дуэль и смерть Пушкина, как травля Ахматовой и Пастернака, как предсмертные судороги загнанной в петлю Цветаевой. Или, скажем, как слова «Ich Sterbe» умершего в 44 года Чехова. Удивительное явление: то ли интеллигенции в России больше нет, то ли свою историю в постсоветское время она начала заново, стерев из памяти прошлое. В общем нынешние русские зрители восприняли спектакль Наджа с прохладцей и недоумением. «Это требует слишком большой подготовки. Надо было перечитать Мандельштама и Шаламова, а потом уже идти разгадывать этот спектакль. У меня на это нет сил», -- честно признался один балетный завсегдатай.

Словом, Жозеф Надж, изучивший и присвоивший себе кусочек нашей кровавой истории, остался для русской публики чужим и непонятным. Во-первых, мы не привыкли к иносказаниям: о войне или репрессиях нам надо рассказывать с пальбой, дымом, лаем собак и криками «Дяденьки, не убивайте». Во-вторых, мы отвыкли от поэтического театра. Среди русских родственников «Шерри-бренди» сегодня можно назвать только театр Юрия Любимова. В-третьих, история Мандельштама забывается и мало кого интересует. Вот, наверное, из-за этих особенностей национальной памяти тирания в России повторяется с завидной периодичностью.

«И потому эта улица, /Или, верней, эта яма, /Так и зовется по имени / Этого Мандельштама…».