«Второй Горовиц» покорил Петербург

Из хористов – в пианисты

Пока с начала фестиваля по-настоящему значимых музыкальных событий случилось два. Первое – исполнение «Летних ночей» Берлиоза, с экстраординарным вокалом Елены Жидковой, и «Царь Эдип» Стравинского, прозвучавшие на открытии, под управлением Гергиева. Причем в партии чтеца в «Эдипе» выступил Жерар Депардье. Второе – уже упомянутый сольный концерт Володося – 37-летнего пианиста, в 25 лет ворвавшегося кометой на мировой артистический Олимп, да так и застрявшего там.

Пианистический аппарат Володося, без преувеличений, уникален. Его пальцы бегают с феноменальной скоростью, не доступной на сегодняшний день, пожалуй, более никому. Это некое органическое, природное свойство, дар редкостный, который Володось сумел применить с максимальной отдачей. Но вовсе не только этим он интересен как музыкант. В Володосе, как выяснилось на концерте, живет утонченная душа поэта. Он чувствует само вещество музыки. И оно, это вещество, одухотворяется в бесконечно красивом, совершенном звучании его рояля. Он лелеет звук, как главное сокровище, как нечто самоценное. Старинное, уже полузабытое понятие «туше», характеризующее индивидуальное, узнаваемое звукоизвлечение, для Володося отнюдь не пустышка. Его манера музицирования прямо продолжает традиции русского пианизма ХIХ века, репрезентируемого такими титанами, как Рахманинов и Горовиц.

Удивительно, но роялем один из самых успешных пианистов наших дней начал всерьез заниматься относительно поздно, лишь в 16 лет. А до этого учился в питерском Хоровом училище (его отец был солистом Мариинки), собирался стать певцом или дирижером. Посещал, конечно, уроки «общего фортепиано» -- есть такой предмет, обязательный для всех музыкантов.

Считается, что основы беглости пальцев закладываются в самом нежном возрасте, где-то от пяти до восьми лет. Есть, правда, в истории музыки и исключения из правил: самый известный пример – судьба великого Микеланджели. Как бы то ни было, но случившаяся в Мерзляковке встреча Володося со своим первым педагогом «специального фортепиано» Галиной Егиазаровой, ученицей Гольденвейзера, стала судьбоносной. Затем последовали метания из Москвы в Петербург, учеба в Парижской консерватории у Жака Рувье, занятия с мэтром и гуру современного пианизма Дмитрием Башкировым в Мадриде. Результат – дебют в Карнеги-холле в возрасте 26 лет и эксклюзивный контракт на 25 лет с Sony Classical. И это при том, что Володось принципиальный противник всяческих конкурсов, никогда в них не участвовал, а посему не отягощен лауреатскими званиями.

В России Володось выступал дважды. Первый раз – ровно три года назад, в Москве, в Доме музыки. Во второй раз – сейчас, в Питере. Послушать Аркадия пришли его одноклассники, родственники, бывшие педагоги, подруги матери и подруги подруг. Зал был переполнен. В воздухе с самого начала пахло сенсацией. Публика собралась самая понимающая – сплошь профессионалы. И внимали сосредоточенно, будто стремились впрок и надолго впитать в себя каждую ноту, нюанс, штрих.

Торжество звука

Слушать Володося не просто приятно и поучительно – это ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение. И посещает оно далеко не на каждом концерте пианиста. Скажем, два года назад, в Болонье, он играл Листа и Шуберта, но оставлял почти равнодушным. Восхищала виртуозная игра, но не более того. Здесь, дома, среди любящей и чуткой аудитории, талант пианиста раскрылся, как роза в теплой воде. Это было уже не просто перфектное, блестящее техничное исполнение. В его интерпретациях играли смыслы, переливались, просвечивая один сквозь другой, фактурные слои. И вдруг поражаешься, обнаружив в «Юмореске» Шумана прежде не слышанный, не замеченный, выразительный подголосок, тактично подчеркнутый, вынесенный музыкантом на поверхность звуковой глади.

После «Юморески» -- прекрасная, длящаяся кантилена, летящий, заполняющий зал доверху звук. Возникает даже глубокое убеждение, что перед нами второй Горовиц. Вот именно так играл Горовиц Шумана. У него было невероятно дифференцированное восприятие деталей, фактуры, уровней музыкального текста. Собственно, даже открыв программку, обнаруживаешь, что Аркадия Володося уже давным-давно кличут «вторым Горовцем», эпитет прикипел накрепко.

Томление и огонь

Но в начале концерта был Скрябин. Две прелюдии, «Танец томления», «Гирлянды» и эзотерическая, таинственная Седьмая соната, полная надломленных порывов и подвижных как ртуть, порхающих, словно язычки огня в камине, мотивов. Сложный, многосоставный звукообраз рисовал мистическую концепцию судьбы мироздания, которой автор был увлечен в поздний период творчества. И туше Володося чудесно преобразилось. Не наивная поэтичность, не очаровательно изящная артикуляция – но нервная импульсивность, недосказанность, размытая интонация и вдруг – гигантская взмывающая волна кульминации – таков был его Скрябин. Услышав такую игру, немедленно ищешь генетическую связь пианиста с великим скрябинистом всех времен и народов Владимиром Софроницким.

У них, в Испании

Второе отделение было испанским – если не брать в расчет грандиозной фантазии-сонаты Ференца Листа «По прочтении Данте». Как выяснилось, годы учения в Мадриде для пианиста не прошли бесследно: он «заболел» испанской музыкой. Медленная, тихая Испанская фантазия Альбениса была им исполнена проникновенно, неспешно, раздумчиво, очень личностно. Цикл «Детские сцены» неизвестного у нас каталонца Федерико Момпоу (годы жизни 1893-1987) между тем обнаружил прямые связи с французским импрессионизмом. Музыка была полна красочных гармонических сопоставлений и тающих, акварельных созвучий в духе прелюдий Дебюсси. Впрочем, как выяснилось, Момпоу в свое время учился в Париже у Равеля.

Испанскую тему дополнил эффектный Восточный танец «Альгамбра гранадиос» Альбениса, сыгранный на бис. Хотя после масштабной Сонаты Листа зал некоторое время сидел в молчании, потрясенный. В Листе Володось продемонстрировал во всей полноте свои запредельные пианистические возможности, чтобы со всей силой и экспрессией донести накал драматических коллизий, глубину потаенных откровений и размах душевных бурь, которыми полна соната. Пять бисов – это было щедро. Сторожкие зовы, хрупкие изломы мелодии – в «Вещей птице» Шумана. Богатая фактурная вязь – в собственной, Володося, транскрипции романса Чайковского «Колыбельная в бурю» А в заключение – благостная, умиротворенная Сицилиана Вивальди--Баха, как некий светлый привет «оттуда», как обещание счастья.