Новый диагноз русского романа

В «завещании», оставленном классической русской литературой, черным по белому записано, что ее главный жанр -- «записки из подполья». Правда, следующие строки получились неразборчивыми. Поэтому некоторые сегодняшние наследники по-своему воспользовались полученным капиталом, кое-кто даже стал строить на территории «подполья» развлекательный комплекс. Олег Павлов – из тех авторов, что поняли «завещание» буквально. Он держал в голове Гоголя с Достоевским, Платонова и писателей-почвенников, учился в Литинституте и рассказывал о кругах ада под названиями «армия», «конвойные войска», «беспризорники». При этом он рассчитывал на тактичность читателей, которые не будут с ходу именовать все это «тоской» и «чернухой», а догадаются, что мрачное «подполье» гнездится у писателя внутри, прямо под положенной будущему русскому классику окладистой бородой. Была еще одна подсказка: у павловских героев неблагополучие всегда начиналось с семьи. То есть в принципе им даже в армии не обязательно было служить.

За «Карагандинские девятины» Олег Павлов получил «Букера». И тут как раз обнаружилось, что чрезмерная премиальная публичность отнюдь не всегда воспринимается «человеком из подполья» как благо. В публицистическом сборнике «Русский человек в ХХ веке» писатель довольно скептически высказался о своем новом, «букеровском», облике, словно это была коварная «Тень» из сказки Андерсена.

Последовательность Олега Павлова в его нежелании выходить из привычного «подполья» не может не озадачить. На энергии этого удивления и дочитываем до конца новый роман «Асистолия». А до конца дочитать не так просто. Потому что самое начало, как раз после первых абзацев, где показана больница, с ее пациентами, с «телом женщины под простыней, грузным, как сугроб», со стариковской «маской лица на подушке», -- это заявка на прозу, превосходящую «Дело Матюшина» и «Девятины». Пока речь идет о детстве героя, о его взрослении, о потере отца и равнодушии матери, даже о пресловутых «выпущенных на свободу хомячках», которые своей анекдотичностью уже смутили некоторых критиков, -- роман живет, и чувствуешь биение его пульса: «Холмик, засыпавший рыбу, тоже походил на дом. Мальчик стал думать, могут ли рыбы жить под землей… И думал еще о том, что сделал, когда ударил рыбу камнем… Ему стало жалко, что ее нельзя было увидеть, сейчас же откопать и посмотреть, какой она была или какой стала там, в песке. И, пригретый солнышком, одурманенный скукой, он снова заснул, прямо около холмика, собравшись услышать, что в его глубокой яме делала рыба. Слушал — и молчал. Думая, что рыба тоже слушает и молчит. Это молчание нарушил дедушка. Он поймал, пока мальчик спал, еще одного леща».

Потом мальчик вырастет, будет учиться на художника, встретит свою натурщицу-музу, постепенно обрастет родственниками, не делая в сложных взаимоотношениях с ними особой разницы между дядей, тетей или женой. Дядя докучает тем, что когда-то отказался от своего отца, тетя стара и больна, жена не может под него подладиться. Дальше повествование, все еще сохраняющее свой индивидуальный ритм, катастрофически обрастает бесплодными разговорами и бесконечными размышлениями героя, смакующего свое «уродство». Раньше такие кухонные беседы хотя бы украшались политической бравадой и антисоветчиной, герои 2000-х лишены и этого. А вся «инаковость» художника заключается в том, что ему трудно общаться с другими людьми. Выдавать все это за причуды «творческой личности» как-то не получается ни у героя, ни у автора. Скорее подойдет сравнение с покинувшим райскую обитель Адамом. Этим ощущением ненужности пропитан весь роман. Причем герои, которые еще тяготятся рабством и помнят о свободе, все же разучились понимать, где же их держали в кабале -- в аду, где они сейчас находятся, или в раю, где когда-то были. «Свобода рождается в воображении рабов» -- этот тезис здесь вспоминают не зря. По мнению Олега Павлова, свобода в свою очередь тоже начинает «порождать рабов».