Коварный ready-made французского насмешника

Выставка Бертрана Лавье напоминает небольшой разгром, который обычно предшествует ремонту: диван поставлен на холодильник, мопед подвешен к потолку, кресла перевернуты вверх ножками, пол застлан синтетической тканью от воздушного шара б/у плюс рояль, уже безнадежно испорченный торопливым и нерадивым маляром. На пятом этаже ЦУМа, где в ожидании бригад отделочников пока выставляют современное искусство, это выглядит вполне органично.

Ландшафтная школа

На первый взгляд «Aftermoon» -- выставка как выставка. Такую обычно и ждут от заезжего звездного постмодерниста, который знает толк в ready-made и китче, которого готовы принять любой музей современного искусства или галерея. Выставки такого рода похожи друг на друга, как компьютеры, собранные в разных частях света. Но разница есть: везде компьютер так и называется -- computer, а во Франции -- ordinareur (как бы «упорядочиватель»). Вообще французы, гордящиеся своим интернационализмом и открытые всему инновационному, любят настоять на своем, на французском -- взгляде, понимании, наконец, на вкусе. Собственно, таковы французская культура и искусство, которые многое вбирают в себя (и конечно, отдают). Многое, но далеко не все. Французы, как известно, не слишком любят разного рода американизмы и всегда готовы дать ответ хоть Голливуду, хоть Джеффу Кунсу с его стальным «Надувным зайцем» и другим раздутым китчам. Возможно, поэтому недавняя выставка звездного американца в Версальском дворце и парке вызвала немало нареканий со стороны публики, причем не только той, что придерживается традиций.

Бертран Лавье -- художник с международной репутацией, но прежде всего он француз. Он окончил Версальскую школу ландшафтного искусства, получив в определенном смысле классическое художественное образование. Как известно, Версаль -- питомник французского искусства, в котором живописные кущи и чащи под секаторами королевских садовников обретали совершенные геометрические формы боскетов, шпалер и берсо, тот экспериментальный участок, где благодаря отточенному рационализму и формализму архитектора Андре Ленотра появилось само понятие регулярного парка. Вероятно, из этой традиции естественного формализма исходил и Поль Сезанн, озадачивший своей сентенцией («Трактуйте природу посредством цилиндра, шара и конуса») последующие поколения художников. Первыми жертвами неосторожного призыва к такому упорядочиванию стали кубисты, разобравшие живописный образ на геометрические косточки, затем до остовов дошли минималисты. А уже в 1970-х годах под аналитический скальпель художников-экспериментаторов угодило не только изображение, но краски, лаки, да и холст с подрамником. Участники группы «Основа-поверхность» (Supports-Surfaces) анатомировали стоящее на мольберте до тех пор, пока от него не оставались рейки, шпоны и изрезанные в лоскуты тряпки. Основанию скульптуры -- постаменту тоже досталось по всей форме. И вот когда эксперимент зашел почти в тупик, когда неэффективным и сомнительным стало почти любое художественное высказывание, на авансцену французского искусства вышло поколение объектистов, к которому и принадлежал Бертран Лавье.

Иезуитские экзамены

Молодой художник тогда прибег к традиции картезианства, рассуждая, видимо, так: можно сомневаться в живописи, скульптуре, истории искусства, иерархии ее ценностей и авторитетов, но нельзя сомневаться лишь в том, что сомневаешься. Впрочем, дальше за Декартом он не пошел. Но так или иначе, его метод определился как тотальная ирония и рефлексия. В качестве своеобразной иллюстрации этого концепта он как-то выставил в галерее замазанное побелкой зеркало с этикеткой «Картина», что можно было расценить как пародию на модернистский монохром Малевича или Манзони.

Бертран Лавье стал разговаривать с публикой о проблемах современного искусства на понятном ей языке супермаркетов и распродаж, составляя фразы из лейблов вроде Brand и Haffner или La Bocca и Zanker. А для наглядности водружал холодильник на сейф или же диванчик типа «губки бантиком» (канапе дизайна Сальвадора Дали) на холодильник, словно минималистскую скульптуру на постамент. Вполне очевидно, что эту грамматику Лавье штудировал по Марселю Дюшану. Кстати, памяти своего предтечи, изобретателя ready-made, Лавье посвятил парковую скульптуру «Фонтан», конечно, не писсуар, а поливальную установку из разноцветных шлангов, украшающую лужайку перед виллой Медичи в Риме.

Однако со времен «Фонтана», «Сушилки для бутылок» и «Велосипедного колеса» произошли изменения. Язык, на котором теперь говорят о современном искусстве, значительно обогатился неологизмами, в то время как выразительные средства самого этого искусства до крайности оскудели. По этой причине выставляющемуся художнику приходится изъясняться визуальными штампами и клише. И лишь по тому, как расставлены знаки препинания, можно получить представление о концепции.

Разменявший седьмой десяток лет Бертран Лавье теперь сам учительствует. Однако, экзаменуя зрителя, рассматривающего его опусы, он задает ему каверзные вопросы: покрашенный черной краской черный рояль Gaveau -- это ready-made, или уже живописное произведение, или все тот же рояль, но испорченный? Или же что означает сползшая с постамента оболочка воздушного шара: ироничный оммаж изобретателю «мягких объектов» Клаасу Ольденбургу или это просто превратившийся в тряпку летательный аппарат? Кстати, строить интригу на «высоком» и «низком» -- излюбленный прием художника.

С каким-то иезуитским коварством Лавье гоняет экзаменующегося по истории искусства. Например, подсовывает ему бронзовые копии африканских идолов, покрытые к тому же никелем, и ждет, пока тот вконец не запутается в псевдоинтеллектуальных рассуждениях по поводу истоков кубизма, наследия колониализма и сегодняшнего засилья коммерческого «аэропортного искусства». Однако при всем при этом его самого не удается срезать вопросом: а не французский ли это ответ американскому зайцу, сверкающему блеском стали?

Лавье всегда уклончив и насмешлив. В названии своей московской выставки им использован lapsus linguae, допущенный одним китайцем, когда тот вместо afternoon («день») сказал aftermoon. Если дословно, то получается небывалое время суток или года, какое-то «послелуние». По-русски это, наверное, прозвучало бы как «после дождичка в четверг». И ведь действительно, выставка-то открылась в четверг.