Новая повесть Владимира Сорокина «Метель» рисует российскую антиутопию, как и в «Дне опричника». Но на этот раз жутковатые картины не столько пугают, сколько убаюкивают.
Когда в прошлом году британская газета The Guardian составила список лучших литературных произведений о снеге, там почему-то не нашлось места русским книгам. Ни пушкинской «Метели», ни «Метели» Льва Толстого. Кто знает, может быть, Владимир Сорокин тоже просмотрел тот список и поспешил исправить ситуацию. Его «Метель», несомненно, займет место в сонме лучших «снежных» текстов.
Но, может быть, история была другой: все началось с того, что у Владимира Сорокина родился внук. И он захотел написать для него колыбельную. Именно этот жанр сейчас как нельзя больше соответствует нашей действительности, столь далекой от эпопей и гимнов. «Снежный» рифмуется с «нежным», и весь текст движется плавно, как полозья по утрамбованной дороге. Колыбельная сладко убаюкивает и совершенно не чувствует себя обязанной отвечать на вопрос, подразумевается ли вообще последующее пробуждение. Блоковский эпиграф «Покойник спать ложится / На белую постель…» оставляет на этот счет не так много сомнений. Владимир Сорокин, всегда отличавшийся жанровой чуткостью, соединил в своем новом эксперименте несколько метеочувствительных текстов русской классики, песню «Доктор едет, едет сквозь снежную равнину…» и звон однозвучного колокольчика из заставки к бессмертной передаче «Спокойной ночи, малыши!».
В цитате из песни группы «Ноль» и помещается краткий пересказ повести. Уездный доктор Платон Ильич Гарин, «крепкий сорокадвухлетний мужчина с узким, вытянутым, большеносым лицом» должен доставить в охваченное эпидемией село Долгое заветные вакцины. Напасть именуется «чернухой» и превращает простых русских людей в зомби. Вместо того чтобы вести тихую жизнь -- «изба, хлев и вечерний хлеб, если чувствительный хлебовоз Перхуша опять не замечтается», -- они прорываются на свет из-под земли и хватают добропорядочных граждан хоть за валенки, хоть за лакированные туфли. Платону Ильичу не сразу удается убедить станционного смотрителя, что надо ехать, несмотря на непогоду, потому что «люди умирают». Тот посылает доктора к тому самому хлебовозу Перхуше, у которого есть «самокат».
Поначалу мы болеем за доктора, гадаем, удастся ли ему доставить вакцину по такой метели, торопим его с вынужденного ночлега у прекрасной мельничихи, из шатра торгующих волшебными наркотическими пирамидками «витаминдеров», и ждем явления «зараженных». Однако Платону Ильичу и его вознице уготована совсем другая встреча, столь же неожиданная, как сюжетный поворот пушкинской «Метели». С еще одной «Метелью», рассказом Льва Толстого, сорокинскую повесть роднят подробные описания холода и снежной бури. Как и толстовский герой, доктор, погружаясь в полудрему, оглядывает всю свою жизнь.
Читатель мало-помалу узнает новые детали о «снежной» сорокинской России. Здесь все описывается не «в лоб», как в сатирическом «Дне опричника». Писатель как будто смотрит на нашу старую-новую Россию через снежную пелену, в которой переплелись и русская природа, и литература, и «Так ведь мятель, барин», и «Куда ты меня завез, ду-у-р-рак?!».
Метель то утихает, то усиливается, а Платон Ильич то благодарит всевышнего за дарованную ему жизнь, то обещает «не поступаться принципами», то сетует, что все время приходится слушать «дураков и мудаков». В толстовской «Метели» к воспоминаниям заблудившегося барина прибивалась вина за то, что не смог спасти утонувшего летом мужика. У Сорокина доктор и себя-то спасти не может: принятая «пирамидка» погружает его в странное видение. Его, интеллигентного человека, который хоть и ненавидел царя, но исправно платил налоги, обвиняют в измене и собираются живьем сварить в медном котле с маслом. Судя по тому, какое облегчение испытывает Платон Ильич, когда действие пирамиды заканчивается, публичные казни на Красной площади в этой России – отнюдь не фантастика. И много китайцев в униформе тоже реальность. А главное, что в снежной стране «не так», это нарушение пропорций, читай, смешение приоритетов. Герои едут на «самокате», в который запряжены маленькие, размером с куропатку, лошадки, а застревают в ноздре мертвого великана. Одна из самых запоминающихся аллегорий повести – гигантский снеговик с соответствующим немалым снежным фаллосом: таково русское искусство, которым, перед тем как свалиться пьяным, порадовал «равнодушное и далекое человечество» загадочный великан.
