Художник, любивший начинать сначала

Кончаловский в Русском — сюжет вполне ожидаемый. «Бубнового валета» достаточно много в коллекции музея, да и вообще русское искусство начала века — вполне русскомузейный профиль.

Кроме того, ретроспектива Кончаловского выставляется по основательному хронологическому принципу. Сюжет «художник и время», Русским уже давно обкатанный, к фигуре Кончаловского, казалось бы, вполне применим, примерно как к недавно завершившейся Мухиной. Художник просто жил в такое время, что ему приходилось меняться — от маньеризма к пестрому авангарду, портянкам, сапогам и квадратным бабам, и от пестроты — к советскому импрессионизму, а затем чистейшей прелести чистейшему соцреализму.

Но по такому тоннелю сам Кончаловский, как ни странно, двигаться не желает, старательно сопротивляется. Не получается поверить, что его манеры и приемы, перемены, которые в нем происходили, объяснялись одними внешними факторами — революциями, травлями, судебными процессами и салонными скандалами.

Кончаловский — фигура слишком монументальная, чтобы так просто существовать в историческом пространстве. Каждая его перемена слишком хитрая, слишком умело выстроенная, как спектакль. Вспомнить хотя бы ссору с футуристами, когда Кончаловский не пустил в свою мастерскую Маяковского со словами «футуристам тут делать нечего».

От маньеризма к авангарду Кончаловский двигался не как перекати-поле, под действием исторического ветра, а руководствуясь какими-то своими, нам не ведомыми принципами. Про него есть хрестоматийные легенды — будто он смывал с холста картины, которыми не был доволен, и начинал писать заново.

Если остальные художники именно развивались — то есть писали сначала фигуративную живопись, потом уходили в абстракцию, в которой сохранялась цветовая палитра прежнего фигуратива, потом схожими цветами и образами писали вождей, то Кончаловский каждый раз порывал с прежним этапом. Каждый новый период в его творчестве как бы предполагал, что теперь художник так будет работать всю жизнь.

Вот Кончаловский ранний, еще ученик парижской школы Жульена, впечатленный импрессионистами. Почти коровинские мазки, пастельные, весенние цвета. Казалось бы, прямая, накатанная дорога — писать для салонов. Но с этой колеи Кончаловский сходит — создает «Бубновый валет». Меняет мазки-удары на гладкий почерк, пастельные цвета — на мясистые, крепкие. Пишет борцов и солдат. Открещивается от постимпрессионизма, как может.

Потом — рвет со своими бойцами-борцами, возвращается к мазкам-ударам и пишет академические, гладкие по сюжету и технике, образцовые работы — такие должны производить пачками. Создает канон советского искусства — простого, всем понятного, не раздражающего нервы и глаз. Образец — знаменитый портрет Алексея Толстого из коллекции Третьяковки, советский граф сидит за столом на фоне бревенчатой стены, в пухлой руке — рюмка водки, перед ним — еще два фужера, да еще рыбка, пухлый окорок, цыпленок, соленые огурчики. Внимание сосредоточено на сюжете, какие там краски, удары или мазки — кого волнует. Главное — эти предметы, любовно вырисованные огурчики, печатка на штофе с домашней наливкой... Сюжетные детали победили форму.

Если все этапы творчества Кончаловского развесить равномерно — будет эффект книжного гипермаркета, где все книжки стоят без рубрикатора, по алфавиту. С ума можно сойти. Поэтому в Русском поступают мудро — делают акцент на том, чего в собственной коллекции больше всего: на «Бубновом валете». Демонстрируют его как стержень, абсолют творчества Кончаловского — остальное уже стоит измерять относительно него. И все равно выпирают работы и ранние, и особенно тридцатых-сороковых годов. И как бы стройная концепция ретроспективы в итоге кажется шаткой.