Сумерки русского балета в интеллектуальном освещении

Книга представляет собой сумму исповедей, задевающих самое дорогое и сокровенное в двух ярых поклонниках балета, людях среднего и старшего поколений. И что важно, людях начитанных, видавших виды и очень умных. Московский мудрец Гаевский и петербургский миссионер Гершензон рассуждают о русском балете ХХ века в сумрачной интонации зрелой тютчевской лирики.

Мариинка, Большой, Петипа, Баланчин, Иванов, Горский, «Лебединое», «Баядерка» -- тот материал, на котором они строят рассуждения о классической балетной школе и судьбе ее идеологически вынужденных перверсий. Оба сожалеют об изменяемости классических констант некогда живого искусства. Негодуют по поводу невежественного вмешательства в авторские хореографические тексты. Ищут выхода из сложившейся балетной ситуации, от души «дав вкусить уничтоженья» и смешав с «миром дремлющим» грубые ошибки советских и постсоветских балетных стратегов.

Развенчание приросших к балету категорий «впереди планеты всей» и «душой исполненный полет» получается не только убедительным, но и артистичным. Артистизм вообще эффектно использован авторами, постоянно меняющимися амплуа интервьюера и интервьюируемого. Но дело не только в уникальной структуре, открывающей пространство заданной теме, а еще и во времени, потраченном на осмысление этого пространства.

Балетные Вергилий и Дант

Ссылаясь на свой опыт очевидца, Вадим Моисеевич Гаевский упоминает ленинградские премьеры «Раймонды» 1948-го и «Спящей красавицы» 1952-го, московские гастроли парижского балета в 1958-м, ошеломившие «Этюдами» и «Хрустальным дворцом» Баланчина: «Мы ведь понимали, что такое где-то должно быть, даже не должно, а может быть. Но когда оно обрушилось на нас -- в течение всего двух дней, -- рухнуло абсолютно все и сразу. И с тех пор для многих началась новая история».

Таких признаний в книге не одно и не два. Сила их в том, что читателю приоткрывается историческая глубина, до которой ему самому не добраться. Время ушло. Балеты остались. Но не всякий из них дано увидеть. А жаль. Остается внимать Вергилию-Гаевскому, сопровождающему нас в Атлантиду упрятанных на дно советской истории балетных откровений.

Есть Вергилий, должен быть и Дант. Его венец волей-неволей примеряет Павел Гершензон, уже навлекший своей истовостью сравнение с монахом-пуристом. Причина же в том, что восьмилетняя деятельность Гершензона в Мариинском балете, куда он во второй половине 1990-х вернул целый корпус баланчинских балетов и где лоббировал реконструкцию «Спящей красавицы» Петипа--Чайковского, еще не достигла необходимой летописцам «мглы самозабвенья». Недавняя и давняя балетная история не дают Гершензону покоя именно потому, что по самоощущению он реальный деятель, а не созерцатель.

Самообладание, с каким Гершензон вытаскивает из-под столетнего спуда исконный образ старца Петипа, как и хладность, с какой воспроизводит физиологическую метрику Матильды Кшесинской (рост 1,53 м), безусловно, раздражают тех, кто привык довольствоваться мифологизированными образами великих. Была великая Кшесинская. Сейчас великая Лопаткина. Но есть ли балет, в котором партию Кшесинской танцует Лопаткина? Отрицательный ответ Гершензона подействует на современного балетомана, поклонника Лопаткиной, как красная тряпка на быка. Но это единственно честный ответ. И таких в книге много. Это не нигилизм. Это понимание действительных ценностей и их отличий от ценностей мнимых. Точность слов и наблюдений такова, что идолопоклонникам балета Дант-Гершензон уготовил все круги ада.

Десять против вечности

Десятилетие, в течение которого создавалась эта книга, для ее авторов было значительным. Павел Гершензон, работавший балетным обозревателем «Коммерсанта» и «Русского телеграфа» до того, как ушел в практическую деятельность в Мариинском театре (и после того, как оттуда вышел), испытал тот режимный слом, при котором человек, чувствуя себя выпавшим из времени, спасается чтением книг и размышлениями. Результатом медленного проживания времени у людей умных и упертых становится, скажем так, приватное ощущение истории, чьи персонажи оживают, становятся постоянными собеседниками и, что еще важнее, профессиональными советчиками.

Вадиму Моисеевичу Гаевскому то же самое десятилетие дало не меньше поводов для рефлексии: от восторгавших его перемен в Большом театре (назначение Владимира Васильева) до осознания того факта, что не все вышло так хорошо, как хотелось бы. Случилось примерно как у Тютчева: «Тени сизые смесились, цвет поблекнул, мир уснул…» Стоит ли добавлять, что это и есть самое продуктивное состояние для размышлений о том, что в этой жизни любимо тобою. И кем-то еще, будто тобою. Гершензоном как Гаевским. Гаевским как Гершензоном. Они сошлись. Невзирая на разделяющее их 20-летие, места прописки и объекты творческих наблюдений. И «соответствие контраста» (выражение Аверинцева) явили удивительное. Доказательство -- 276 страниц редкостно информативного и в то же время очень лирического текста о русском балете.