Планы и виды интерьеров как коврики или половики, столы и стулья-трансформеры 1920-х как модели для IKEA наших дней -- всего около 50 опусов конструктивистов и неоконструктивистов представлено на выставке «Планы на будущее» в галерее «Проун».
В «Проуне» любят спаривать высокое искусство с прикладным, элитарное с профанным, авангардное с народным. Здесь, бывало, показывали, как, например, современное искусство восходило по домотканой ковровой дорожке к супрематизму и как геометрическая абстракция вышла из стежков крестьянской вышивки (выставка «Похвала плахте»). В этом взгляде на искусство -- авангардном по форме и народном по содержанию (или же наоборот) -- есть нечто от фольклорного марксизма или этносоциологии. Но вот чего нет в этих экспериментах с понятийными и терминологическими перевертышами, так это скуки.
В «Планах на будущее» тоже есть определенные перевертыши. А именно: пространственные работы представлены в галерее как станковые картины. Первое, что приходит на память, это настенные коврики с геометрическим орнаментом или буддийские мандолы; при внимательном рассматривании -- ортогональные композиции, каковых в прошлом веке было предостаточно изготовлено -- как мастерами «Де Стийла», «Баухауза», «Эспри Нуво», так и нашими нонконформистами Янкилевским, Андреенковым, Злотниковым и американцами Хелли и Биккертоном из «нео-гео» 80-х годов. Не стоит винить в этой аберрации галеристов, повинен сам формат чертежной развертки интерьера, раскладывающей на одном листе, как тушку, внутренность какого-либо ДК, жилого компартимента или магазина. Отчего и получался орнамент из переходящих друг в друга пола, стен и потолка. Так экономично проектировалось не просто архитектурное пространство, но и образ жизни, которая должна была протекать в комнатах-пеналах и «белых кубах» среди угловатой мебели. Причем эта жизнь планировалась не в будущем, а в оперативном настоящем, то есть именно в 1920-е годы, которые и называются «эпохой конструктивизма».
Интимное жизнестроительство
Парадокс в том, что креативность авангардных проектировщиков того времени была на порядок выше возможностей не то что промышленности, но и простого кустарного, ремесленного производства. И то, что гладко выходило на бумаге у Суетина, Чашника, Родченко и Степановой, то с большим трудом (к тому же в единственном экземпляре) изготавливалось столярами и студентами Вхутемаса-Вхутеина. От показательных работ того времени -- гарнитура для рабочего клуба Александра Родченко и мебели для театральных постановок Варвары Степановой -- ничего не осталось. Так что показывать приходится новоделы суетинских стульев-трансформеров, столов-тумбочек, глядя на которые, неизбежно вспоминаешь IKEA, и миниатюрные реконструкции степановских кресел и шезлонгов, пользоваться которыми сможет разве что Барби. У западных коллег наших конструктивистов проблема была другого рода. Проекты, какой бы сложности они ни были (к примеру у Жана Пруве, работавшего одно время и для Ле Корбюзье, была мебель криволинейных очертаний), реализовывались, но продать эти изделия, а тем более запустить в тираж из-за высокой себестоимости было очень сложно.
Аутентичный дизайн наших авангардистов, понятно, не дожил до эпохи тотального консюмеризма и арт-рынка. От многих проектов вообще остались только идеи, и их ныне приходится представлять на манер справочных текстов концептуалиста Джозефа Кошута. Например, о том, что некогда придумал для интимного жизнестроительства украинский конструктивист Василий Ермилов, можно узнать лишь из репринта статьи в журнале харьковских авангардистов, переведенного с «мови» на русский. Текст сам по себе красноречив: «В спальне в наше время не живут как король Людовик Надцатый, а только спят. Кроме того, беря во внимание царабкооповские кровати для совокупления, В. Ермилов разрабатывает сейчас дешевый, удобный и красивый верстак-кровать для исполнения этих животворных функций человеческого организма. В этой работе помогает нашему художнику своими советами его жена».
Расхожую сентенцию о том, что радикальный дизайн конструктивистов закончился лишь волевым решением сверху, пожалуй, стоит если не пересмотреть, то скорректировать. Вряд ли всем было уж так сподручно заниматься воспроизведением на кроватях-верстаках, сидеть на складывающихся стульях и пользоваться квадратными чайниками. А потому авангардное проектирование было адаптировано стилем советского чиновничества, так называемым «безордерным монументализмом». Этот громоздкий стиль, родственников которого нужно искать в ряду мебели Собакевича, по какой-то давней ошибке у нас до сих пор принимают за советское «ар деко». Достаточно сравнить дубово-дермантиновые стулья архитектора Бориса Иофана, позаимствованные из Дома на Набережной, и кресла красного дерева, обитые шкурой лани, какого-нибудь парижского «ансамблие» того же времени. Впрочем, авангардистский дизайн не ушел в небытие вместе с супрематическим гробом Малевича. Как известно, он еще долго продержался в виде шпал, ромбов и кубарей на петлицах армейцев и сотрудников НКВД.
