На выставке из «парижского наследия» Михаила Ларионова, открывшейся в Третьяковке в Лаврушинском, нет ни футуризма, ни «лучизма», ни эскизов к дягилевским постановкам. Другой, закулисный, Ларионов -- завсегдатай парижских букинистов и старьевщиков, собиратель гравюр и лубков всех времен и народов. Малую часть (300 листов) его огромного собрания третьяковцы объединили под титром «Весь мир -- театр…».
Художник-собиратель – особый тип коллекционера. Разумеется, в этом промысле им руководит художественный вкус, но именно свой, достаточно оригинальный, а бывает что и капризный. И, конечно, практический интерес. Скажем, Рембрандт покупал драгоценную утварь, доспехи и восточные ткани, которые, прежде чем уйти к кредиторам, оказались на его картинах. Ван Гог собирал японскую гравюру укие-э и по ней учился приемам контурного рисунка и декоративного письма. Отнюдь не академист, Роден, тем не менее, коллекционировал антики, впрочем, впоследствии все они оказались подделками. Однако в собирательстве художника главное -- не подлинность и не погоня за шедеврами, а, так сказать, поиск пищи для глаза. Это если и не кухня, то уж точно кладовка художника. Если продолжить эту аналогию, то можно сказать, что для каждого готовящегося стола набирается своя корзина, в которую складывают необходимые для такого случая продукты.
По приезде из Тирасполя в Москву Михаил Ларионов стал ходить на развалы знаменитой Сухаревки, где можно было задешево купить лубки, деревянные печатные доски для пряников и другие народные поделки. Как известно, эта кладовая фольклора послужила ему наглядным пособием при создании неопримитивистских опусов. Впрочем, не он один увлекался «низовой культурой»: многие из его соратников по «Бубновому валету» и «Ослиному хвосту» смотрели то на «сезаннов» и «матиссов», то на уличные вывески, на допотопные афишки балаганов и цирков и на те же самые лубки. Уехав в 1915 году вместе с Натальей Гончаровой по ангажементу Дягилева сначала в Швейцарию и потом во Францию, Ларионов оставил в России свою коллекцию, которая затем пропала. Понятно, что представленное на нынешней выставке – это улов художника на берегах Сены, то, что он смог подцепить за долгие годы с лотков букинистов и в лавках антикваров.
Больших рыбин в его корзине почти нет: разве что три-четыре гравюры мастера Жака Калло и несколько ксилографий Утамаро и Хиросиге. Впрочем, Ларионов за ними и не гнался – и средства не позволяли, да и интересы были специальные и своеобразные. С навыками ловца с Сухаревки он ухватывал все, что так или иначе имело отношение к зрелищам – будь то канкан в «Фоли-Бержер» (плакат Жюля Шере), афиши театра Кабуки или гравюры с камбоджийскими танцовщицами. Театральные ведуты XVIII столетия, броско и небрежно раскрашенные торговцем для лучшего сбыта, соседствовали в его собрании с голландским гравированным пособием XVII века по борьбе, лубками Малевича времен Первой мировой войны и китайскими и вьетнамскими «народными картинками». Однако Ларионов – не Бахрушин, и собирал он не для театрального музея, а, скорее всего, для практических нужд: в 1920-е годы он, как и Гончарова, продолжал сотрудничать с «Русскими балетами». А уж то, как собранные художественные ингредиенты превращались в его творческой кухне в эскизы к дягилевским спектаклям, сказать уже никто не сможет – рецепты знал лишь один художник.
Конечно, не все в коллекции Ларионова связано с профессиональной работой. Для исключительно личного удовольствия он, подобно монархам эпохи барокко, собирал своеобразную кунсткамеру. В этой гравированной галерее курьезов и оригинальных типажей оказались и монстры вроде Эдварда Брайта, самого толстого человека в Англии XVIII века (300 кг), и голландский художник-чудик Йос ван Клеве, писавший ногами, и первая ласточка феминизма, Анна-Мария фон Шурман -- единственная в XVII столетии женщина -- студентка Утрехтского университета.
Удивительно то, что авангардист, то есть «левый» художник, Ларионов на чужбине вдруг проникся обаянием монархии. И организаторам выставки, придумавшим к ее частям множество подзаголовков («Парижская жизнь», «В ритме танца», «Под вишнями в цвету» и т. д.), стоило бы завести и такой раздел, как «Боже, царя храни». Туда можно было бы включить и французский лубок c казаком и текстом гимна «Dieu, protege-nous le Tsar», и гравированный портрет короля Камбоджи Идальканена, и целую серию ксилографий с пышными церемониями японского императора Мэйдзи. Хотя, возможно, все это можно отнести к театрализованному, наигранному монархизму художника-эмигранта.
