Хороший человек в поисках музыкального черепа

Чтение этого фундаментального труда поначалу вызывает одну-единственную ассоциацию с грубоватой русской поговоркой: «Кто о чем, а вшивый о бане». Катар, понос, оспа, брюшной тиф, черный порошок, винный сок, ванны из соломы -- повсюду свирепствует грипп, а тут еще читать такое.

Микробы и гении

К чему публике, казалось бы, уточненная формулировка той или иной болезни композиторов, живших в XVIII веке и обожаемых отнюдь не за их подобие смертным, а как раз за обратное? Думаешь, как же прав был Пушкин, пригвоздивший людские пересуды о лорде Байроне репликой: и мелок, и подл был, да не так, как вы. И вдруг соображаешь, что оскорбиться по-пушкински за душевную организацию гениев гораздо естественнее, чем обижаться на специалиста-медика за дотошное ковыряние в физиологии усопших венских музыкантов.

Как все врачи, Антон Ноймайр, конечно, зануда. По крайней мере, артистическое и даже научное музыковедение к этому «любителю музыки» выдвинет ряд претензий. Зачем, ей-богу, знать о прогнившей соломе под телом мучимого водянкой Бетховена, о негигиеничных проколах в животе заедаемого клопами автора «Героической» симфонии и оперы «Фиделио» или о чудовищных ваннах с березовым листом – чтобы пропотел и согрелся (с дырками-то в животе да под мокрыми простынями). Ясно, что в таком состоянии композитор уже не мог написать ни одной ноты.

А Моцарт? Его последней болезнью была «ревматическая лихорадка». Но смерть наступила, скорее всего, от истощения кровопусканиями -- абсолютно не безусловная терапия при ревматизме суставов. Ужасный век. Ужасная среда. Вокруг гениев -- грязь, стафилококки, вирусные инфекции. Последней гримасой на подвижном лице Моцарта было изображение звука литавр: за два часа до смерти автор «Дон Жуана» и «Волшебной флейты» показывал ученику Зюсмайеру, какую фигуру литавр он должен вписать в партитуру «Реквиема». Обсуждали люди заказное сочинение. Вдруг, бах – агония! «И от судеб защиты нет». Другое дело сейчас: пропил курс антибиотиков, да и забыл, чем болел.

Пчелка в лесу, лес на носу

Нынешний год – год 200-летия смерти Гайдна -- подарил москвичам незабываемые исполнения двух гайдновских ораторий: «Сотворение мира» и «Времена года». Самое ошеломительное в их музыке – это владевшее автором чувство гармонии мира. Однако жизнь Гайдна, оказывается, была омрачена полипами в носу. Болезнь, доставшаяся от матери, причиняла капельмейстеру князя Эстергази мало сказать неудобства.

Некий профессор военной медицины, избавляя Гайдна от полипа, снес ему часть носовой перегородки. Об анестезии тогда не было речи: композитора терзали вживую. Как он кричал, остается за кадром. Известно зато, что уже престарелым в Лондоне он отказался от повторного хирургического вмешательства: полип отрос до прежних размеров, мешал Гайдну дышать, но ковырять железками у себя в носу автор более ста симфоний больше не позволил. «Мать моя, -- говорил, -- прожила с такой болячкой, а я и подавно проживу». И сдержал слово.

Структурно завершающее каждую главу описание последнего заболевания того или иного композитора в случае с Гайдном можно назвать высосанным из пальца. «Старческое истощение» -- это диагноз? Данность, к которой неизбежно приводит любая долгая жизнь. Намеки на слабоумие странноваты. Слезлив был Гайдн в старости. Мог расчувствоваться при каждом повышенном знаке внимания к себе. Так если композитора прямо на торжестве в его честь заботливо укутывали шалями присутствовавшие на концерте дамы – тут и молодой, здоровый расплачется от умиления.

Зато ведь и чувство юмора не покидало старика. Когда за три года до его смерти в одном из парижских изданий сообщили, что «Гайдн умер», медленно угасавший в венском пригороде классик изволил пошутить: «Если бы меня заблаговременно уведомили, я бы самолично отстоял заупокойную мессу». И смех, и грех. Чего он самолично отстоять никак не мог, так это собственного черепа, похищенного из его могилы вскоре после захоронения. Как? Ну, сначала раскопали, потом отрезали голову. Как раз эту историю доктор Ноймайр расследует с пылом криминалиста: у него названы имена всех трех недоумков, покусившихся на останки. И уж тут праведному гневу доктора медицины нет предела. Все-таки хороший Антон Ноймайр человек. Даже музыковедом, как ни крути, оказывается неплохим.

Здоровье и болезни

Поиск дешевых сенсаций – вовсе не то, что руководит исследованием биографа, знатока и, видимо, настоящего любителя музыки Антона Ноймайра. От каких только болячек не освобождает он бестселлерное «музыковедение» всех времен и народов. С каким презрением говорит о многолетней традиции приписывать великим композиторам прошлого смерть от сифилиса. Нет, автора тут явно вдохновляет благородное и неханжеское чувство, которым стоило бы вооружиться дипломированным сочинителям поверхностных биографий и наивным распространителям «жареных» баек.

Болели великие -- это да. Но болели не тем, да и умирали не от того, о чем «все знали, но боялись спросить». Не от венерических заболеваний и не от ядов завистника Сальери. Кстати, версия с отравлением Моцарта в книге опровергнута убедительно и с блеском. Едва только заходит речь о Моцарте--Сальери, увековеченных в «Маленьких трагедиях» Пушкиным, а потом и в опере Римского-Корсакова, невольно задаешься вопросом: ну а Пушкин-то откуда это дело почерпнул.

По Ноймайру оказывается, что от австрийского посла в Санкт-Петербурге, якобы пересказавшего напечатанную в 1825 году в одном из венских журналов статью на эту тему. Почему «якобы»? Потому что самому Пушкину, находившемуся в это время в ссылке в Михайловском, посол сказать ничего не мог. Но ведь Пушкину писали друзья. А сенсационность ситуации подогревалась самим фактом смерти Сальери в том же самом году.

Ладно, Пушкин. Но в книге упомянуты и другие наши «специалисты» по отравлению Моцарта вплоть до советских музыковедов Бориса Асафьева и Игоря Бэлзы. Чем-то ведь руководствовались и они. Впрочем, дело не в них, а в том, что Ноймайр оспаривает мнения оппонентов вовсе не для того, чтобы возвыситься самому. Просто ведь кто-то должен ставить верный диагноз. И уж если музыковеды бессильны, в дело должен включиться доктор.