Исторические романы для декабрьских вечеров

Музыка + история

По классификации известного французского историка и культуролога Ипполита Тэна, XIX столетие -- век музыки, то есть время господства того вида искусства, который наиболее адекватно выражал характерные для этого периода индивидуализм и лиризм. Скорее всего, лишь по скромности Тэн не упомянул ту область гуманитарных наук, к которой имел самое непосредственное отношение. Между тем XIX век с не меньшим основанием считается и веком истории, то есть эпохой рождения и развития исторической науки, когда появились строгая методология Леопольда Ранке и Фридриха Шлоссера, опиравшаяся на документы и факты, политизированная история Франсуа Гизо, а также эпохальная и несколько поэтическая «История Франции» Жюля Мишле. Разумеется, нужно вспомнить и русскую историографическую школу с Николаем Карамзиным, Сергеем Соловьевым, Тимофеем Грановским и многими другими.

Если ко всему этому добавить таких знаменитых популяризаторов истории, как Вальтер Скотт, Александр Дюма и Виктор Гюго, возглавлявших армии романистов, то создастся впечатление, что человек XIX века только тем и занимался, что ходил из библиотеки и кабинета в музыкальный салон или оперу и обратно.

Салонные хроники

Впрочем, на его пути встречались и знаменитые салоны, гигантские периодические выставки, не дававшие покоя перу ни Дени Дидро, ни Шарля Бодлера. Собственно говоря, и выставка «Лики истории» как раз и напоминает такой сводный и растянувшийся во времени европейский салон, где сошлись якобинец, а потом и бонапартист Жак-Луи Давид и адепт прусского порядка, автор иллюстраций к «Истории Фридриха Великого» Адольф Менцель, искатель средневековой духовности, художник-назареец Фридрих Овербек и романист палитры Эрнест Мейсонье, переписавший, кажется, всю историю Франции, от Карла Великого до «Трех мушкетеров» и наполеоновских кампаний.

С известными оговорками тогдашний зритель, что называется рядовой посетитель салонных выставок XIX века, мало чем отличался от любителя зрелищ, киномана XX-XXI веков. Он также любил костюмные исторические картины, с увлечением разглядывая, скажем, театрализованную встречу Франциска I с Бенвенуто Челлини или Карла VIII с побежденным герцогом Сфорца, рассматривая поучительные сцены из средневековой истории (к примеру, «Фредегонда у одра епископа Претекстата» Лоуренса Альма-Тадема), сверялся с томиком Мишле, считая себя знатоком как истории, так и живописи. Он любил и античность, но уже не так, как наставлявший в древнеримских доблестях Давид, а как бы более интимно и приватно, ценя изящества рабынь и вольноотпущенниц больше, чем «Клятву Горациев». По крайней мере западноевропейский зритель не мучился обломовским вопросом: «Зачем только я помню, что Селевк Первый в триста шестом году до нашей эры разбил какого-то Чандрагупту?» Этот или другой подобный же сюжет ему представляли тот или иной салон или академическая выставка.

Декабрьская эклектика

Впрочем, живопись в историческом стиле (или, как прежде ее несколько пренебрежительно называли, эклектики) немало способствовала и увлечению антиквариатом, а также знаточеством, из которого в конечном счете и вышла наука об истории искусства. Но, видимо, выставка с таким фундаментальным обоснованием маячит где-то в далекой исторической перспективе. Пока же на «Ликах истории» приходится мириться с тем, что суриковская «Боярыня Морозова» (эскиз, конечно) несется прямо в «Варфоломеевскую ночь» английского прерафаэлита, а фарфоровые Иван Грозный и Борис Годунов разыгрывают шахматную партию на фоне мусатовской русской усадьбы эпохи декаданса. Вероятно, прав был Ипполит Тэн: XIX столетие -- век музыки.