Мракобесие в натуральную величину

В канун дня рождения, пришедшегося на январь 1956-го, Таня, атеистка, комсомолка и, судя по привычке завтракать супом прямо из кастрюли, девушка неопрятная, решает прибраться к празднику. Уборка имеется в виду по большей части идеологическая. Героиня велит матери вынести из дому все иконы, за исключением, однако, Николая-Чудотворца, оставленного как бы в честь городского бойфренда Коли, который обещал приехать на вечеринку. На робкие старухины возражения комсомолка отвечает: «Молодым отдыхать надо». И от предрассудков, видимо, тоже. Отдых оказывается для Татьяны куда более кардинальным и продолжительным, чем предполагалось. В разгар торжества, к которому народная присказка «хоть святых выноси» применима вполне (буги-вуги, логически переходящее в оргию), не дождавшаяся кавалера девушка пробует ангажировать на белый танец икону, да так и застывает посреди избы на 128 дней.

Привести в чувство или как-то отковырять от половиц неподвижную, но при этом номинально живую героиню сходу не получается. Что становится поводом для религиозно-философского хоровода, который, образно говоря, водят вокруг Тани милиционеры, журналисты и другие специалисты. Центральными фигурами в этой истории становятся местный батюшка и главный районный чиновник по культивации атеизма (его с большим чувством играет Сергей Маковецкий). Оба, как показывает развитие сюжета, не лишены известной идеологической гибкости и по результатам наблюдения феномена делают для себя далеко идущие, хотя и полярные по смыслу выводы.

Врезать по мракобесию

Нетрудно предположить, что диспуты о трактовке чуда, которые ведут герои, есть отражение, если не слабая тень того, что могло происходить за кадром между создателями картины. Сценарист Юрий Арабов, главный метафизик российского кино («Юрьев день», «Господин оформитель», «Телец», «Молох»), и режиссер Александр Прошкин («Русский бунт», «Живи и помни»), ранее в мистицизме не замеченный, уже работали над сериалом «Доктор Живаго». Однако если с духом экранизации романа Пастернака каких-то принципиальных сложностей не должно было возникнуть, то в основу нового фильма положен материал куда менее однозначный. Если не сказать – не слишком вменяемый.

Насчитывающее более полувека апокрифическое предание о «стоянии Зои» (массу ссылок с подробностями предоставит любой электронный поисковый ресурс) предполагает, навскидку, три варианта кинематографического прочтения. Это может быть довольно-таки лютый триллер, не настаивающая на реализме притча или усердный разоблачительный фельетон – вроде того, что в «Чуде» заказывают герою Константина Хабенского, пьющему районному журналисту, которого редактор напутствовал: «Врезать по мракобесию». Прошкин, судя по интервью, склонялся к первому, самому зрелищному варианту, с молниями и живописными знамениями по максимуму. Арабов, видимо, отстаивал скорее второй, логично полагая, что с молниями и знамениями, явленными, так сказать, в натуральную величину, можно далеко зайти.

Никита-чудотворец

В итоге два интеллигентных художника, кажется, договорились до какого-никакого, а компромисса. С одной стороны, застывшая с иконой Татьяна, от сцены к сцене все больше покрывающаяся трупными пятнами, плесенью и паутиной, выглядит достаточно убедительно, чтобы падать при ее виде в обморок. Что и происходит как с персонажами фильма, так и с чересчур отзывчивой публикой – на просмотре во время ММКФ одной из зрительниц как будто вызывали «скорую». С другой – не реализованы (и скорее хорошо, что не реализованы) иные художественно перспективные образы, заявленные в разных версиях легенды. Соображения этики и вкуса не позволили авторам показать, как именно девушку четыре месяца кормили голуби (мистически уполномоченных птиц здесь, впрочем, все равно больше, чем у Михалкова в «12», но меньше, чем, скажем, в «Гарри Поттере»). Кроме того, героиня, например, не кричит истошно по ночам: «Мама, молись! В грехах погибаем! Молись!» На этом спасибо, поскольку и без того все достаточно мрачно, затхло и безысходно, как в той избе – даже когда картина совершенно зря норовит-таки удариться в фельетон в духе киносказки про Брежнева «Заяц над бездной». Ближе к финалу в кадр ненадолго залетает Хрущев, который успевает постучать по дереву скалкой, посулить пидарасам кузькину мать и кардинально решить проблему с Татьяной.

В общем, довольно неожиданно выясняется, что речь в «Чуде» идет отчасти о том же, о чем и в вышедшем неделей ранее «Царе» -- об отношениях Церкви и административного ресурса. У Лунгина отношения не складываются, а у Прошкина -- более или менее: «Вы с одного конца, а мы с другого, вот вместе и пойдем». В итоге аудитория, которой можно порекомендовать фильм, неочевидна. Представители духовной и светской власти давно и гармонично идут и работают вместе и в дополнительных советах, как надо дружить, не нуждаются. Рядовые воцерковленные зрители могут оказаться не готовы к программной роли, которую на экране играет в судьбе героини Никита Сергеевич (сноска в титрах «все имена и характеры изменены» тут вряд ли кого успокоит). Да и среди неофитов чудо в том виде, в каком его предъявляют авторы картины, едва ли спровоцирует духовный подъем.