В рамках фестиваля к столетию русских сезонов «Дягилев. Постскриптум» в Эрмитаже проходят сразу две выставки -- «Танец» и «Кольбе. Рисунки голубой тушью». В обоих случаях юбилей -- скорее, просто повод показать раритетные работы.
Обе выставки рассказывают об одном и том же, о графических впечатлениях художников от «Русских сезонов». Но это тот случай, когда означаемое не так важно, как означающее. Авторы и произведения куда серьезнее, чем танцовщики, которых они рисовали. А сам юбилей – хороший повод собрать две выставки, которые без дягилевских чествований вряд ли бы сделали.
Скульптура в рисунках
Кольбе известен в первую очередь как скульптор и создатель, по большому счету, новой монументальной культуры. Если до него памятник любому известному человеку представлял собой просто его изображение, то после на первый план вышел обобщающий образ персоны. Известно, например, что памятник Гейне работы Кольбе пережил пятнадцатилетие нацизма в музейном зале под названием «Весенняя песня».
Рисунки Кольбе ничуть не менее известны, хотя сам себя он рисовальщиком не считал. Графика его больше похожа на наброски к скульптурам. Чем, собственно, зачастую и являлась: отточил пластику на бумаге, можно переходить уже к форме. Но для эрмитажной выставки отобрали работы самостоятельные, не имеющие воплощения в бронзе или гипсе. Да и к «Русским сезонам» они относятся вовсе не так непосредственно, как хотелось бы. Да, была работа «Танцовщица», прославившая скульптора и якобы сделанная им под впечатлением от дягилевских балетов. Представленные же рисунки в основном относятся к куда более позднему времени, 1920-м годам. Но с балетом они связаны непосредственно.
Графика Кольбе интересна в первую очередь именно как пластика, передаваемая линией. В любой энциклопедии можно прочесть: Кольбе придал скульптуре воздушность и изменил каноны пластичности. И он явно разрабатывал эту пластичность на бумаге. Его рисунки похожи на эксперименты, исследующие, насколько гуттаперчево человеческое тело. Кольбе словно проверяет: а вот если ногу на левое ухо повесить, не очень будет нарочито?
Школа танцев
Название выставки «Танец» то же, что и у картины Матисса, висящей в соседнем зале. Матиссовская работа в экспозицию не входит формально, но, что называется, незримо присутствует. Прочих вещей Матисса здесь много, и все они отсылают к классической картине из эрмитажной коллекции. Это либо не прямые, но косвенные наброски к ней -- разработка линии и пластики, подготовка к решающему рывку, либо позднейшие отсылки: на выставке «Танец» неожиданно появился натюрморт, написанный как раз на фоне картины «Танец».
Собирая работы, кураторы исходили из того, что в двадцатом веке художники нашли, наконец, универсальный способ изображения движения на холсте и бумаге. И произошло это не в последнюю очередь благодаря «Русским сезонам», которые показали художникам такое движение, которое хотелось изобразить. Утверждение, может, и спорное, но согласиться с ним можно.
Здесь собраны классики рубежа веков: Тулуз-Лотрек, Матисс, Дега, Шагал, Гоген. В нагрузку к ним добавили эскизы костюмов и декораций Бакста и Бенуа, как раз непосредственно к «Русским сезонам» и относящиеся. Но эта часть «Танца» -- скорее, оф-программа, она формирует контекст. Основной же костяк -- именно европейцы.
С Тулуз-Лотреком и Дега все предельно ясно. Это две грани танца, движения. У Лотрека -- «Кафе-концерт»: пузатые конферансье в моноклях, певички в пышных юбках, яркое мерцание и доходящая до узорчатости пластика фигур. И линия как главное выразительное средство. У Дега – живописна хореография скорее классицистическая, благородная грация балерин. Он работает не твердой линией, а пастельным тоном, мягким цветом.
Куда более неожиданными в контексте танца кажутся неочевидные Шагал и Гоген. Как раз на них легла основная смысловая нагрузка, доказательство того, что поиски передачи движения увенчались успехом. Повесили их в один зал с эскизами Бенуа и Бакста, то есть получается, что увидели классики живописи классику балета, вдохновились, и вот вам результат. Работы Шагала -- иллюстрации к «Дафнису и Хлое» -- существуют на грани декоративности и выразительности. Для него пластичность фигур вовсе несвойственна -- все помнят эти две угловатые фигурки, парящие над Витебском. Но надо обладать большой проницательностью, чтобы отобрать именно эти иллюстрации, поскольку в них видно, что пластика у Шагала не в фигурах, а в приемах. То, что нарисовано, вполне может быть неподвижно, но изображено оно так, что создается иллюзия движения. То же самое -- у Гогена: пластика не как передача движения тела, а как обязательная программа любого произведения. У него любой натюрморт вполне равен по изгибам и движению тулуз-лотрековским певичкам.
В итоге складывается тема «движение в искусстве рубежа 19-20 веков». А Дягилев тут -- свадебный генерал. С другой стороны, без него эти выставки вряд ли состоялись бы.
