В питерском Государственном центре фотографии открылась выставка немецкого фотографа и бывшей чешской эмигрантки Элишки Бартек.
Танки к совершеннолетию
Элишка Бартек родилась в Чехословакии в 1950-м. «Пражской весной» ей стукнуло 18 -- возраст, когда человек сверхвосприимчив к тому, что происходит вокруг. Как и многие другие, поверившая в перемены Бартек, после того как эту веру раздавили советские танки, уехала в Западную Европу. И снова оказалась на линии огня -- поселилась не в тихой Франции, как большинство чешских эмигрантов, а в разорванной пополам Германии, причем не в тихой провинции, а в самом центре разрыва -- в Берлине. Бартек начала снимать очень поздно, впервые выставилась в 35 лет. В фотографию она пришла окольным путем, на своей шкуре испытав все контрасты этого мира. И выбрала для себя главный из них -- контраст между пошлостью и высоким искусством.
Начав фотографировать, она заинтересовалась тем, что до нее считалось штампом. И заставила эти штампы сыграть в свою пользу. Два главных козыря Бартек, которые прославили ее по всему миру, -- абстрактные фотоработы и макрофотографии цветов, самые избитые, «низкие» жанры фотографии.
С абстракцией все предельно ясно, собственно, сейчас этим балуется каждый, у кого есть пленочный «Зенит», что уж говорить об адептах фотошопа. В 1980-х же, когда Бартек на мировую художественную сцену только выходила, абстракция в фотографии казалась возможна только как один из приемов. Строить же на ней всю работу -- чистая глупость. Бартек же стала искать грань, на которой просто пятна и линии соприкасаются с реальностью, и фиксировала ее. На таком контрасте, собственно, и строится вся ее фотоабстракция.
Гримированные покойники
Что же до цветов, с ними сложнее. Кажется, нет ничего более пошлого, чем снятые на пленку бутоны гладиолусов и нарциссов. И годятся такие работы только для календарей и плакатов на радость сотрудницам сберкасс. Почему у Бартек цветы не кажутся пошлостью? Потому же, почему у всех остальных -- кажутся. Цветок -- мертвая натура. Там попросту снимать нечего, кроме лепестка, окрашенного в тот или иной цвет. Чем, собственно, производители календариков и промышляют: снимают красивый цветочек, любуются им и остаются довольны. Бартек же никого в живости цветка не убеждает. Наоборот, подчеркивает мертвость натуры. Чем-то эти ее цветы похожи на старательно загримированные лица покойников. Та же неуместная яркость. Те же разглаженные морщины. И мертвенность эту Бартек переносит на пленку действительно виртуозно.
Название для питерской выставки выбрали избитое, но точное -- «Тишина». Ведь если откровенно, то Бартек -- это своеобразный Шишкин от фотографии, певец абсолютного аутизма, граничащего с мизантропией. Людей на ее фотографиях не просто нет -- их не может быть. Они не живут в том мире, который она фиксирует. Сравнение с Шишкиным возникает неспроста -- ковры с «Утром в сосновом лесу» и фотографии цветов могли бы стоять на одной полочке (вернее, на одном серванте) -- как приметы дурного вкуса и жлобства. Только работы Шишкина стали таковыми после его смерти, а Бартек нарочно ступила на ту территорию, где пошлость от тонкой игры почти не отличить. Однако на сотни и тысячи второстепенных ремесленников, стругающих красивые фоточки, она абсолютно не похожа. Ведь помимо мастерства и оригинальности взгляда у нее есть еще один, главный плюс. Полное отсутствие страха перед тем, чем занимаешься. Того мещанского страха, который и делает такими отвратительными календарики с кошечками и цветочками.
