Как авангард сливался с посредственностью

Музей Достоевского иногда вдруг приятно удивляет некоторыми выставками, которые проводятся в его небольшом экспозиционном зальчике. Казалось бы, музей-квартира -- лучшее пространство для акварелек престарелых неудачников, штампующих все эти холсты и ватманы в промышленных масштабах. И работы эти вызывают интерес разве что у туристов, которые, наведавшись в музей мимоходом, могут бегло осмотреть развешанную по стенам ветошь от искусства. Примерно этого формата музей Достоевского обычно и придерживается, но иногда вдруг здесь появляются неожиданные вещи: то уморительные комиксы, то симпатичный видеоарт. Событиями они, как правило, не становятся, но в контексте «музееквартирных» экспозиций живописи и графики оказываются натуральной революцией.

Приглушенный авангардист

Павел Зальцман -- фигура не революционная. Он кажется невзрачным тихоней и прилежным учеником. На первый взгляд его работы по своему умеренному, приглушенному (а то и заглушенному) авангардизму от среднестатистической «живописной» графомании не отличишь. Как ни описывай эти картины, все равно упираешься в один и тот же набор эпитетов: прирученный, робкий, осторожный, запуганный. В работах Зальцмана приглушенность эта кажется нарочитой. Словно когда-то здесь были и буйство красок, и смелость, а потом убрали звук. Особенно это заметно по тому, что на выставке помимо основной массы работ Зальцмана послевоенного, затворнического периода есть и его юношеские работы -- резкие и во многом радикальные.

Собственно, все те же эпитеты можно применить и к самой личности Зальцмана. Удачливый молодой художник, преданный ученик Филонова, старательно воспроизводивший его манеру (его иллюстрации к «Калевале» и вовсе кажутся копиркой с учителя -- та же платоновщина в образах, те же ломаные линии и ловкая игра с цветом). Казалось бы, путь ему прямой -- напитаться мудростью и мастерством у гения-учителя и двинуть своей дорогой, пытаясь пристроить то и другое к себе и обстоятельствам. Но 30-е годы -- не лучшее время для экспериментов. И в работах Зальцмана видна попытка смешать смелый, хоть и в некоторой степени подражательный, почерк со строгой советской формой. Да еще найти этому почерку место в книжной графике, в плакатности образов. Гармония так и не была достигнута. Павел Зальцман во время блокады Ленинграда оказался в эвакуации и, как и многие, после войны обратно уже не вернулся. И это его спасло от полного слияния с пространством, от превращения в абсолютную посредственность соцреализма.

Господин оформитель

В Алма-Ате была хоть какая-то свобода и возможность экспериментировать. Еще в 30-е годы Зальцман часто работал на «Ленфильме» как художник-постановщик. Мало того, работал с Васильевыми и Траубергом. В Казахстане кино стало для него чуть ли не единственным пристанищем. Так и не найдя никакой связи между собственной манерой и стилем своего времени, не сумев их соединить, Зальцман спрятался в оформительстве. Нашел своей манере одно только применение и был во многом прав. «Оформительство» -- это не только работы в кино. Это и живопись, и графика тоже. Не зря все сюжеты работ Зальцмана после войны и до самой смерти в 1985-м не из современности, не из окружающего мира, а откуда-то из воспоминаний и сказок. Оформительство стало для художника не только своеобразной добровольной пожизненной ссылкой, но и единственной возможностью выжить, иметь кусок хлеба, не быть гонимым и заниматься любимым делом, не изменяя ни себе, ни учителю.

Осенью в Русском музее была большая выставка скульптора Бориса Королева. И в ней была абсолютно трагическая драматургия -- дикий, необузданный художник пытается найти место своим фантазиям, своей смелости во времена серости и усредненности. И конечно, не находит. В случае с Зальцманом драматургия схожая, но сил бороться с этой серостью у него не оказалось. Он самоустранился, ушел в единственный тихий угол, где можно было быть свободным. Как и ретроспектива Королева, выставка в музее Достоевского не столько об отдельном художнике, сколько обо всем русском авангарде, о его трагической судьбе. О том, как авангард слился с посредственностью до такой степени, что и различить-то трудно стало. По сути, на эту же тему мировая культура рефлексировала весь ХХ век -- подавление любой оригинальности и любой свободной воли. Бывают монументы мужеству, а бывают жертвам. Выставка Зальцмана -- из последних.