Театральная антропология по-латышски

Алвиса Херманиса часто называют театральным антропологом. В своих спектаклях он чрезвычайно бережно и точно воспроизводит приметы времени. В его «Долгой жизни» зритель попадал в зал через коридор коммуналки -- в ней жили заброшенные старики, почти погребенные под обломками советского быта. Стариков с фантастической достоверностью играли молодые актеры Нового Рижского театра. Сборы в поликлинику превращались в настоящую эпопею, а побелка потолка в любой момент могла обернуться настоящей трагедией. В «Звуке тишины» Херманис восстановил эпоху юности своих родителей -- латышских шестидесятников, мечтавших о приезде в Ригу западных рок-звезд. А в «Латышских историях» документально запечатлел сегодняшнюю жизнь своей страны.

По обоюдной любви

«Латышскую любовь» можно считать продолжением «Латышских историй». Как рассказывает режиссер, его вдохновили объявления о знакомствах в рижских газетах. В спектакле «Долгая жизнь» то ли пол устилали газетами, то ли что-то ими обклеивали и оборачивали. В общем, в какой-то момент актеры, отбросив все дела, стали азартно собирать эти объявления, сочиняя, как могли бы выглядеть люди, спрятанные за лаконичными строчками вроде: «Меня зовут Гуна. Шатенка. Познакомлюсь для брака по обоюдной любви».

В итоге вышло тринадцать историй. Не о любви, конечно, а о тоске по любви. О борьбе с одиночеством и нелепых попытках его преодолеть. Истории сочиняли сами, но встречались и с реальными прототипами героев. В конце концов, театр и сам дал объявление, приглашая на встречу тех, кто когда-либо знакомился по объявлению.

Любовное свидание всегда немного нелепо, а если это первое свидание друзей по переписке, то комизм ситуации -- налицо. Пятеро актеров -- Гуна Зариня, Байба Брока, Вилис Даудзиньш, Гиртс Круминьш, Каспар Знотиньш -- воспроизводят целую галерею своих современников, тщетно пытающихся преодолеть натужность первой встречи.

Своих соотечественников Херманис смело выставляет такими, каковы они есть.

Но ирония всегда соседствует с грустью: подсмеиваясь над старичками, взахлеб декламирующими друг другу латышскую поэзию, или над пожилыми хористами, явившимися, вопреки самочувствию, на общелатышский праздник песни, режиссер-антрополог ни на минуту не забывает, что перед ним уходящая натура. Правда в том, что так беречь латышские стихи и песни больше никто не будет.

Дамы приглашают кавалеров

Каждая новелла длится не более 10-15 минут, но отделка у этих маленьких скетчей виртуознейшая. Даже интонации своих героинь актрисы немного утрируют, отчего у персонажей появляется особая музыкальная тема.

Вот Байба Брока в роли толстой, одышливой дамы (сценка «Кафе») учительским тоном допрашивает приятеля по переписке (Вилис Даудзиньш), когда он бросит курить и сколько может съесть за раз. Или Гуна Зариня в роли сморщенного «синего чулка», самозабвенно и визгливо рассуждающего о стихах и личной жизни латышских поэтов.

Здесь вообще многое врезается в память. Однако драматургия сценок не всегда выстроена -- порой кажется, что эти чудаки могут беседовать до бесконечности.

Во втором действии режиссер, уводя актеров от излишнего реализма, постепенно меняет задачу: теперь им предстоит не только без умолку болтать, преодолевая неловкость первой встречи, но и молчать. Но так, чтобы об стену молчания разбивались все попытки партнера сблизиться. В новелле «Больница» Байба Брока смолит одну за другой сигареты, недружелюбно поглядывая на парня, выкладывающего ей всю свою биографию. Чтобы в конце в ответ на его предложение пожить вместе, лениво сплюнуть сквозь зубы: «Я вчера аборт сделала…».

На финал режиссер припасает, возможно, лучшую новеллу: директорша ДК (все та же Байба Брока) после новогодней вечеринки приводит в свой кабинет некую звезду, согласившуюся выступить на вечере за приличный гонорар. Выпивка, конверт с деньгами, звонок телефона (сходу ясно, что никто, кроме больной мамы курпулентную директоршу дома не ждет). Бокалы звенят. Проклятый лифчик никак не хочет расстегиваться. «Застежка спереди», -- смущенно подсказывает она кавалеру. Эпизод «Дом культуры» Байба Брока играет одна, с пустым креслом. И тут спектакль получает ту необходимую дозу условности, странности, сумасшествия даже (разве будет нормальный человек общаться с креслом как с любовником?!), без которой нет настоящей игры.

После надорванного крика «Андрис!» (воображаемый любовник исчез, пока директорша переодевалась) режиссер прерывает театральное действие видеоклипом. На экране -- призрачный школьный бал, куда являются все участники спектакля, чтобы, как в знаменитом «Бале» Этторе Сколы, молча поедать друг друга глазами.

И тут все разрозненные сюжеты спектакля сами собой собираются воедино. Все-таки как бы мы ни менялись, а ситуация первого бала с вечным ожиданием, пригласят ли тебя на танец (или: «а пойдет ли она со мной?») преследует нас до конца жизни.