«Человек» -- это больше не звучит

Год назад Лев Эренбург все же получил «Маску»: «Грозу», поставленную им в Магнитогорском театре драмы, признали лучшим спектаклем малой формы. Можно понять, почему шероховатому и беспросветному «На дне» жюри «Маски» (уточним, что состав его каждый год меняется) предпочло куда более обаятельную «Грозу» (ее тоже сыграют в рамках «Маски плюс» 9 и 10 апреля).

Однако, пользуясь лексикой самого Горького, «На дне» спектакль куда более «матерый». Не потому, что в нем чересчур много физиологии, грубой лексики и дерущихся бомжей, а потому, что бывшему врачу Эренбургу удалось сгустить все это до символа и так пересочинить героев Горького, что они кажутся вышедшими на сцену прямо с сегодняшних улиц.

Голышом в корыте

Художник Валерий Полуновский ограничил мир героев ночлежки покатым деревянным помостом, на котором они спят, кутаясь в лохмотья, здесь же едят, занимаются любовью, дерутся и мечтают о светлом городе Иерусалиме, где их ждет Бог. За помостом -- обрыв. Перед помостом -- несколько деревянных ящиков. На одном висит умывальник, другие служат столами и стульями. На авансцене -- корыто, в котором слесарь Клещ (Юрий Евдокимов) купает полупарализованную жену (Хельга Филиппова).

Облупленный ночной горшок, из которого наркоман Барон (Даниил Шигапов) пьет с похмелья водку; дебелая Анна, голышом сидящая в корыте; долговязая проститутка Настя (Светлана Обидина), которая никак не может свести тощие ноги -- слишком много приходится «работать»… В первые минуты все это выглядит нарочитым эпатажем, грубой атакой на зрителя, а после кажется самой жизнью.

Все здесь погружено в повседневную борьбу за выживание. Клещ возится с дурковатой Анной и засыпает, притулившись к ее инвалидному креслу. Бубнов штопает дыры на барских панталонах бесстыдной Василисы, жены хозяина ночлежки. Барон корчится в ломке, Настя подкрашивает облупленное лицо и отправляется добывать для него кокаин… Пересказывать происходящее на сцене можно до бесконечности. Однако все эти споры, драки из-за водки или порванных чулок не вереница отдельных этюдов, а части единого полотна. Контрастом к нему -- фонограмма с возвышенными итальянскими ариями или надрывным уличным аккордеоном.

«На дне» нет никакой надежды

Осип Мандельшам довольно едко заметил, что, несмотря на все экскурсии на Хитров рынок, ночлежка в легендарном мхатовском «На дне» напоминала чистенький раек. Впрочем, можно предположить, что в таком интерьере великим мхатовцам было сподручнее произносить позаимствованные Горьким у Ницше рассуждения о свободе и силе человека.

Лев Эренбург перекроил текст, переместил мифический Хитров рынок поближе к сегодняшнему Питеру, а саму пьесу -- к нынешней новой драме, но главное -- не оставил своим героям ни капли надежды.

«Человек -- это звучит гордо» -- можно представить, как торжественно произносил эту фразу Станиславский в 1902-м, всем своим видом возводя пьяницу Сатина в ранг чуть ли не сверхчеловека. Спустя лет восемьдесят в поставленном на «Таганке» спектакле Анатолия Эфроса Сатин--Иван Бортник произносил ту же реплику с откровенной издевкой: десятилетия советской пропаганды не пошли тексту на пользу. У Льва Эренбурга крылатая горьковская фраза теряется за сотней пьяных вздохов и междометий. Слова в этом спектакле вообще не главное, главное -- жесты, всхлипы и корчи измученных тел. Нет-нет, эти подонки совсем не плохи, не чужды сострадания и благородства и, каждый по-своему, рвутся к свету. Однако Эренбург с беспощадностью врача убеждает: болезнь слишком запущена, с такими симптомами куда логичнее не вверх, а вниз. Чем давить вшей, пить водку да философствовать о гордом человеке, лучше намотать на шею веревку и сигануть с края дощатого помоста, как поступает в финале Актер.