Известный петербургский актер и режиссер Александр Баргман последние несколько лет ездил по российским городам и ставил там спектакли. Теперь он – главный режиссер петербургского Театра имени Комиссаржевской. Мы общаемся с актером после спектакля «Дон Жуан», в котором он играет заглавную роль.
– Можно ли сказать, что у Вас особое отношение к этому спектаклю?
– Да, я многому научился, работая с режиссером Александром Морфовым над «Дон Жуаном». У меня продолжается какой-то диалог с этим персонажем, он на меня влияет. Иногда пагубно, а иногда созидательно. Меня очень увлекает эта тема – даже не завоевания женских сердец, – а невозможности радикально изменить свой путь.
– У Вас осталось не так много спектаклей, где Вы играете. В Комиссаржевке это – «Дон Жуан», «Ваал» и «Сиротливый Запад». Они как-то очень перекликаются тематически.
– «Ваал» – это продолжение «Дон Жуана». В «Ваале» отчаяния еще истовее и страшнее, и правдивее. «Дон Жуан» все-таки помножен на Мольера, на красоту… Дон Жуан любит жизнь, чего не скажешь о Ваале.
Удивительно, но последние года полтора на «Ваала» стала, наконец, приходить публика (спектаклю 9 лет – прим.Infox.ru), и дело не в количестве, а в том, что приходит отобранный зритель, понимающий, куда он идет, про что будет разговор, и каким способом он будет вестись.
«Сиротливый Запад» (реж. – Виктор Крамер) – это отдельная история. Очень редкий спектакль и тоже мой любимый. Но мы почему-то не можем наладить контакт со зрителем, хотя я думаю, что Макдонах сегодня – драматург не меньшей значимости и не меньшего таланта, чем Шекспир. То ли город у нас странный, то ли спектакль сложный по восприятию, то ли он слишком рубит по мозгам и кажется, что там нет просвета.
А просвет там есть. Макдонах, в чем его чудо, всегда дает лучик надежды. Эти два урода, которые убивают отца из-за того, что тот когда-то сказал, что у одного из них плохая прическа, получают возможность спасения. Макдонах всегда опускается на самое дно и там, на самом дне, ловит лучики солнца. Мне кажется, в спектакле это есть, там есть какой-то прорыв в высоту, но он не воспринимается зрителем. Мы играем для 100-150 человек в огромном зале.
– А откуда берется зритель? Почему он на какой-то спектакль идет, а на какой-то не идет?
– Для меня это вопрос.
Но, благо, находятся люди, которые приходят в театр, чтобы поговорить о себе и задать себе вопросы. Если это хороший спектакль, то слава Богу. Но есть колоссальное количество чуши, развлекательного театра, который просто губителен.
– Как вы для себя понимаете, хороший спектакль или нет, если количество людей, которые приходят, это не показатель?
– Только ощущениями, только чувствами. Я вообще думаю, что театр – это такая чувственная субстанция. Это не поддается логике и систематизации.
«Только делами надо все доказывать»
– В сентябре 2013 года несколько изданий написали, что Баргман становится главным режиссером Комиссаржевки, потом все затихли. Около месяца назад в интервью одному воронежскому изданию Вы сказали, что на рубеже марта и апреля вы приступаете к этой работе, но в Петербурге про это никто не пишет.
– С 24 марта я – главный режиссер Комиссаржевки, что и было оговорено. Все, что писали в сентябре 2013-го – это фальстарт.
– Тем не менее, почему назначение нового главного режиссера такого крупного театра осталось незамеченным СМИ? Вы сами не делаете этот факт публичным?
– Меня это мало заботит. Честно говоря, мы уже год с Виктором Абрамовичем Новиковым, а также директором театра Вадимом Зайцевым, верстаем планы, репертуар, я понимаю, что будет происходить. Меня не волнует какая-то популяризация себя. Зачем? Надо работать, спокойно работать, без революций. Только делами надо все доказывать. Посмотрим.
– Когда Вам сделали это предложение и почему Вы согласились?
– После «Ночи Гельвера» мне сделало предложение руководство театра, я долго думал, сопротивлялся, отнекивался, но потом мне показалось, что это интересно. Здесь есть люди, с которыми хочется работать, с которыми можно работать, здесь есть прекрасное пространство, здесь есть понимание и поддержка руководства. Здесь я ни разу не услышал слова «нет» на мои мысли и предложения. Мы уже сформировали репертуар до конца 2014 года. Мне кажется, у меня энергия, возможность, силы и желание создать творческое новое театральное поле здесь, тем более, что этот дом для меня почти родной, я здесь нахожусь долгое время в другом качестве, знаю артистов и понимаю, как мне кажется, куда двигать этот театр.
– И куда?
– Это должен быть психологический театр. Я уверен, что нужно приглашать режиссеров, которые занимаются не мейнстримом, не концепциями, не самовыражением, а занимаются актерами, человеком со всеми его слабостями, противоречиями, силой, нервозностью.
Уверен, что это должен быть театр, в котором идут только спектакли на основе высокой литературы – драматургии или это может быть переработка прозы. Я не хочу никакой бульварности. Если это что-то зрелищное, если это комедия, то это высокая комедия.
При этом я не хочу, чтобы пустовала малая сцена, где должна исследоваться современная драматургия, и могут быть постановки наших актеров и режиссеров.
– Уже есть какие-то планы по новым постановкам?
– Из того, что я могу озвучить… В конце мая должна приступить к репетициям художественный руководитель Будапештского театра комедии Энике Эжени с выпуском в конце июля.
1 октября начинает репетиции Сергей Николаевич Афанасьев, это будет «Прошлым летом в Чулимске».
Есть идея создания спектакля для отроков – лет от 8-10. Для этого мы приглашаем Светлану Иванову, актрису и режиссера, педагога театра-студии МХАТ. Возможно, это будет Гауф, какая-нибудь сказка.
«Стыдно быть несчастливым»
– Сейчас Вы сами ставите спектакль по пьесе Александра Володина «Графоман»?
– Премьера будет 22-23 мая, это моя работа. Я очень люблю Володина, это продолжатель Чехова – ранимый, стыдливый, высокий, честный, подлинный, незамутненный.
Человек, которого интересует течение жизни. Если почитать его пьесы, посмотреть фильмы по его сценариям, то мы не увидим никакой системы формирования пьес. Там почти не бывает исходных событий, главных событий, кульминаций, развязок, просто срез жизни, течение. Как будто смотришь на проезжающий мимо трамвай, и видишь в нем жизнь.
– Как Вы выбрали эту пьесу?
– Мы не знали, что ставить, мне случайно эту пьесу дала почитать моя мама, и я понял, что только это хочу. Учитывая, что никакой сценической судьбы у этой пьесы нет, есть только телевизионный фильм и много-много редакций с 1975 по 1990 год. Я хочу, чтобы этот спектакль был насыщен еще какими-то стихами и текстами Володина. Вот мой рюкзак, достаю книжку, открываю стихотворение на Ваших глазах на любой странице.
Нас только двое, только двое... Нас только двое, только двое. Мы на пустом столе войны всего лишь горькою бедою одною соединены...
Когда судьба бедою веет, когда сума, тюрьма и суд — насколько эта связь прочнее благополучья слабых пут!
Ну и все… О чем еще можно мечтать?
А капли сверк, сверк, Травинки мокнут… Травинки вверх, вверх, Хотя б немного.
И горы вверх, вверх Еще немного, там нет дорог, вех Им одиноко.
И трубы вверх, вверх Уже охрипли, Сзывают всех, всех, Вопят, как выпи!
А сердца вниз, вниз, Вот-вот устанешь, Вот-вот падешь ниц, Уже не встанешь…
Это про нас всех.
– Про что спектакль получается?
Спектакль про то, что прав был Сократ, что можно и нужно извлекать радость из того, что дано.
Есть прекрасный текст у Володина: «Знаете ли вы притчу о человеке, который пожаловался Богу, что на его долю достался слишком тяжелый крест. Бог тогда предложил ему самому выбрать крест по силам. Из множества крестов он выбрал себе подходящий и заявил Богу, что этот крест он согласен нести всю жизнь. А выбрал он тот крест, который нес все время».
Про то, что стыдно быть несчастливым.
Этот спектакль о том, что маленький промежуток, который нам дан, в 60-70 лет, должен быть осмысленным и счастливым. Мы не ладим сами с собой, мы ищем каких-то других в жизни путей, форточек, возможностей реализации. И никто никого в этом не может упрекнуть, у каждого свои мозги, своя планида, но, может быть, стоит остановиться и подумать, что счастье в нас и в том, что дано в малом круге.
Мне очень нравится эта пьеса, там есть парадокс, перевертыш. Живет инженер по технике безопасности конструкторского бюро и в первой части кажется, что он совершенно одинок. Хоть у него есть жена и дочка, но они отстранены. У него депрессия, он пьет. А по ночам пишет стихи, которые никто не публикует. И вдруг к нему начинают приходить письма, где его почитательница из Таганрога нашла его стихотворение, завязывается переписка. Для него возникает смысл, надежда.
«Поборюсь за «Каина»
– Возвращаясь к Вашим скитаниям по России. Они прекратились? Вы осели в Петербурге?
– Нет, я буду ездить и дальше. Но я понимаю, что это мой дом и я буду строить свою жизнь, исходя из забот о Комиссаржевке.
Я буду стваить спектакли в Омске, не бросаю Тюмень, у меня есть еще обязательства.
– А как же «Такой Театр»?
– «Такой Театр» является для меня не менее важным. Пока не знаю, как я это все буду совмещать и соединять. Но мне кажется, что союз театра Комиссаржевской и «Такого Театра» может быть полезен. Я хочу, чтобы на сцене Комиссаржевки шли спектакли «Такого Театра» «Иванов» и «Время и семья Конвей».
– А что с Вашими режиссерскими работами в других петербургских театрах? Давно нет «Смешных поневоле» в Приюте комедианта, «Каина»…
– Я думаю, что «Смешных поневоле» уже не будет. На мой взгляд, этот спектакль сделал свое дело. Спектакль, как я сейчас уже понимаю, очень многослойный, длинный, непростой. Его надо часто играть, а меня часто в городе нет, я за ним не очень слежу. Он меня многому научил. Не знаю, что сейчас будет с «Иллюзиями», Приют комедианта закрывается на ремонт.
Что касается моих спектаклей в «Таком Театре», то они все живы. И «Каин» будет играться обязательно, он никуда не уходит.
– Мне кажется, или для Вас, как для режиссера, «Каин» какой-то особый спектакль?
– Да, дорогой. Мы с Анной Вартаньян его сделали вместе. В какой-то момент мы пришли к тупику, пока нам наш друг Юра Лейкин не принес текст «Активная сторона бесконечности» Клима. Оказалось, что все, о чем мы говорим с Анной и чего нет у Байрона в тексте, мы нашли, прочитав «Активную сторону бесконечности» Клима, а затем самого Кастанеду. Все сомкнулось, все соединилось.
