Блокадные старухи не берегут муку. Актрисы плачут, а зрители нет. В «Современнике» вышел спектакль «Время женщин» по роману лауреата «Русского букера» Елены Чижовой.
У трех нянек дитя без гласа
Режиссер Егор Перегудов – недавний выпускник курса Сергея Женовача. Того самого курса, четверо выпускников которого получили коллективную «Золотую маску» за проект «Молодые режиссеры -- детям», осуществленный в прошлом сезоне в РАМТе. Год назад ярко заявил о себе и сам Егор, поставив в том же РАМТе жесткий, стильный спектакль «Под давлением 1-3» по пьесе современного немецкого автора Роланда Шиммельпфеннинга. Можно сказать, что режиссер Перегудов -- из тех молодых, к именам которых принято добавлять эпитет «многообещающий».
Почему он решил ставить на Другой сцене «Современника» роман Елены Чижовой («Русский букер»-2009), вроде бы понятно. Это неизбитая проза -- такую обычно выбирает для постановок учитель Перегудова Сергей Женовач. «Время женщин» рассказывает о трех поколениях петербурженок, одиноких обитательницах коммуналки, переживших всех родных и вырастивших чужую внучку, о деревенской лимитчице Тоне, надорвавшейся в городе, и о ее глухонемой дочке, заговорившей лишь после смерти матери. В романе -- несколько разновозрастных героинь, то есть роли найдутся и для пожилых, и для молодых исполнительниц.
Однако феминистическое начало сыграло с молодым режиссером злую шутку. Вместо изысканного психологического театра (на что вполне мог претендовать этот постановщик) вышел ширпотреб для одиноких поклонниц «духовности», если, конечно, понимать под духовностью вдохновенную фальшь и искренние слезы, выступающие после того, как порежешь луковицу.
Игра вприглядку
За длинным столом под уютным желтым абажуром сидят три старухи: строгая, басовитая Евдокия (Тамара Дегтярева), очкастая интеллигентка Ариадна (Таисия Лихолап) и улыбчивая, сладкоголосая Гликерия (Людмила Крылова). На плите, которую художница Мария Митрофанова поставила прямо перед первым рядом, кипит чайник и ждут своего часа три заварных чайника. Старухи церемонно наливают чай и привычно командуют молодухой, деревенской Тоней, матерью-одиночкой, которую вселил в их коммуналку завод.
Тоня режет лук, торопливо рассказывая зрителям, как приехала из деревни, как повстречала на остановке «человека». Далее следует пластический парафраз на тему фильма «Москва слезам не верит»: артист и гармонист Евгений Матвеев подхватывает Тоню на руки и красиво уносит в темноту. Появляясь заново, Тоня сообщает, что хотела избавиться от ребенка, но врач сказал поздно, потом хотела отправить новорожденную к матери в деревню, но жадные до юности старухи не дали и принялись выхаживать сами.
И Тоню, и ее дочь Сюзанну (старухи не приняли «бусурмаского» имени и окрестили девочку Софьей) играет Алена Бабенко. В обеих ролях она вроде бы правдива, трезвая исповедь выросшей и ставшей художницей Сюзанны дается ей также хорошо, как певучий говорок и застенчивые взгляды деревенской Тони. Но что-то с самого начала мешает сочувствовать Тоне: и деревенская наивность, и суетливые движение, и манера резать лук, толсто счищая шелуху (как никогда не сделала бы ее героиня) -- все это чуть-чуть напоминает шарж. Шаржем, чем дальше, тем больше, кажется игра ее старших партнерш. Они так напевно говорят, так часто смотрят в зал, ища поддержки у зрителя, что даже ритуал пересыпания муки, священный для блокадниц, проводят вприглядку, отчего мука обильно сыпется мимо. Отчасти их провоцирует на это режиссер, заставляющий потом в той же муке вываляться Тоню -- реальность в спектакле перемежается с грезами героини.
Чем дальше движется действие, тем больше в нем таких вот неточных ритуалов, приблизительных метафор, нарочитых красивостей и, как следствие, псевдозадушевных интонаций, псевдоискренних взглядов. Вторичной кажется даже трагическая мизансцена, в которой умирающая от рака Тоня встает на цыпочки и впервые в жизни принимается танцевать. Все вроде верно: смерть дает освобождение, но тут вспоминаешь, сколько раз встречал подобную метафору у других режиссеров, и сострадание сходит на нет.
В итоге актрисы плачут, прямо заливаются слезами, а публика сидит довольно равнодушная. Заплакать удается только зрительницам первых рядов, наделенным особо острым обонянием -- на сцене постоянно режут лук.
