Как когда-то Всеволод Мейерхольд, чей портрет и сегодня можно увидеть в фойе «Таганки», Юрий Петрович Любимов ставит не спектакль по Гоголю, а «всего Гоголя». Жанр спектакля «Арабески», как и жанр «Мертвых душ», -- поэма. Поэма о Гоголе, положенная на музыку Альфреда Шнитке и Владимира Мартынова.
«Арабески» (название позаимствовано у составленного самим Гоголем сборника статей, повестей и эссе) встают в ряд поэтических представлений «Таганки». В вошедшем в легенды спектакле «Товарищ, верь…» на сцену выходило сразу пять Пушкиных, в «Послушайте!» -- пять Маяковских. В «Арабесках» -- три Гоголя, впрочем, двое из них норовят обернуться Гофманом и Кафкой.
Тридцать лет назад, в 1978 году, в репертуаре «Таганки» появились «Ревизские сказки». Актриса Любовь Селютина, которой в «Арабесках» достались роли матери Гоголя и Пульхерии Ивановны из «Старосветских помещиков», до сих пор вспоминает тот спектакль, который видела почти студенткой. «Для того времени это был крутой авангард! И самое удивительное, что нынешние «Арабески» -- тоже авангард, хотя Любимову скоро 93», -- считает она.
Из Пушкина нам что-нибудь
Установив в глубине сцены черные зеркала, подсвеченные маленькими фонарями, почти на манер светлячков, Любимов, как Воланд у Булгакова, расширяет пространство сцены почти до бесконечности. И наполняет его музыкой -- как и в прежние времена, артисты «Таганки» могут составить живой оркестр. Гоголь (чаще других его реплики произносит актер Дмитрий Высоцкий) то и дело вспоминает Пушкина, подсказавшего ему сюжет «Ревизора» и «Мертвых душ», а сцену окутывает музыка Шнитке -- та самая, которую композитор писал для пушкинских «Маленьких трагедий». Таких не сразу заметных деталей, сопоставлений и ассоциаций в спектакле полным-полно. Даже настоящий рыжий кот на руках у Любови Селютиной -- и тот многозначен. Сперва вроде бы понятно: это любимый кот Пульхерии Ивановны. Однако по какой-то вроде бы случайной реплике понимаешь, что это та самая кошка Киса, которую Гоголь в детстве до смерти испугался, оставшись один дома. Испугался, бросил в пруд и утопил, а потом всю жизнь вспоминал со стыдом…
Кафка для русского императора
Что там говорить, странный человек этот Гоголь! Любимов не случайно вплетает в ткань своего спектакля беседу автора «Мертвых душ» с Гофманом и Кафкой, которую вообразила писательница Анна Зегерс в рассказе «Встреча в пути». Трем фантастам, опередившим свое время на пару столетий, конечно же, есть о чем поговорить. По Зегерс, встреча происходит в пражском кафе, где юрист Кафка интересуется у юриста Гофмана, не читал ли ему лекций профессор Кант. На Таганке ставят три барных стула, на них усаживаются господа писатели в зеленых фраках и цилиндрах, у каждого на груди -- табличка с именем. «Человека, которого я жду, зовут Гоголь», -- поясняет Гофман. Сверху медленно спускается холщевая растяжка с портретом Николая I. И табличка «Кафка» падает императору на лоб…
Дебютировавший в театре график Николай Чарышников нарисовал на холщевых занавесях все то, что мог рисовать Гоголь на полях записных книжек: профиль безносого человека, летящую по ветру шинель, дамские головки.
Собственно, спектакль «Арабески» и есть театральное воплощение записной книжки гения, где все бегом. Яркие фразы наскакивают одна на другую, что-то потом разовьется, что-то забудется: встречи, воспоминания детства, постоянная нехватка денег. Чтобы передать все это Любимов смешивает три театральных жанра. Бытовая драма «Старосветских помещиков» не только сыграна, но и протанцована великолепными Любовью Селютиной и Александром Трофимовым. Сцены с власть имущими превращаются в театр марионеток, а к пафосу «Выбранных мест из переписки с друзьями» очень подходит античный гекзаметр.
«Я лечу без возврата!» -- кричит то ли Гоголь, то ли Акакий Башмачкин. Все летит в этом спектакле. «А Гоголю не сидится на месте», -- произносит кто-то, и колеса нарисованной на холсте брички приходят в движение. Вихрем проносятся оркестранты, наряженные в костюмы пажей. В такт музыке Шнитке. В такт вихрю Невского проспекта. В такт прозе Гоголя: «Мириады карет валятся с крутых мостиков…»
Но почему же так грустно? От музыки? От того ли, что трое писателей, спорящих о смысле писательства, сходятся в его бессмысленности?! Давно постигший что-то такое, чего нам понять не дано, Любимов и на этот раз не дает ответа. Взяв самую трагическую ноту, он неожиданно меняет ход действия, словно лукаво подмигивает зрителю. И тогда его молодые артисты выбегают на авансцену и, глядя в зал, задиристо кричат: «Гоголь любит гоголь-моголь!»
