Вчера вечером в Москве закрылся VIII Чеховский фестиваль. Его финальным аккордом стал спектакль канадца Робера Лепажа -- веский аргумент против того, что мировой театр исчерпал себя. Девять часов подряд зрители смотрели его «Липсинк».
Театр на пустом месте
«Наши Шекспиры и Мольеры еще живы. Вам сложно это представить, но ведь мы в молодости даже не знали, что такое театр. То есть мы, конечно, имели представление об этом виде искусства, но еще пару десятилетий назад в Канаде его просто не было», -- обмолвился 51-летний Лепаж на московской пресс-конференции.
В своих спектаклях сам он -- и Шекспир, и Мольер, то есть автор пьесы, режиссер и часто сценограф. Не будет натяжкой сказать, что Робер Лепаж и есть человек, создавший в Канаде первый по-настоящему профессиональный театр -- свободный от груза европейских театральных традиций и, может быть, именно поэтому не знающий нынешнего кризиса тем и выразительных средств. Кризиса, который дает себя знать в спектаклях всех европейских мэтров. Но только не у Лепажа.
Свои темы и выразительные средства Лепаж черпает в массовой культуре, утверждая, что нельзя не считаться с клиповым сознанием современного зрителя. Раньше Лепаж и сам работал в кино, но теперь устал. Приемы и технологии, взятые напрокат у кино и используемые в театре, -- часть его уникального стиля.
При этом древнее искусство перевоплощения в его работах вовсе не упразднено: с нескрываемым удовольствием Лепаж заставляет своих артистов менять на глазах зрителя парики, голос, походку. Другой принцип Лепажа: зритель приходит в зал не только и не столько за эстетикой (то есть формой), но еще за содержанием. То есть попросту -- сопереживать.
Как при этом Лепажу удается не впасть в сантименты, в мексиканский сериал, в попсу -- соединить все это вместе и превратить в захватывающее зрелище, объяснить трудно. Так же трудно понять, каким образом артисты его театра Ex Machina (по аналоги с древним «богом из машины»), выходцы из разных стран и театральных школ, работают так слаженно. Среди девяти актеров, занятых в «Липсинке», есть и оперная певица Ребекка Бланкеншип, и блюзовая Фредерик Бедар (ее мы видели два года назад, когда в Москве показали «Оперу нищих» Лепажа). Сам режиссер часто повторяет, что ему легче работать в опере -- музыка больше вдохновляет его, чем слова. «Липсинк» начинается истинно божественным пением: Ребекка Бланкеншип в роли оперной певицы Ады исполняет «Симфонию № 3» Генриха Горецкого -- стенанья матери по утраченному сыну.
Синхронное оплакивание
Поначалу кажется, что девять историй, рассказываемых в спектакле на английском, французском, немецком и испанском, не связаны ничем, кроме дубляжа. Не запутаться в этой многоголосице нашему зрителю, не обремененному в отличие от канадцев знаниями языков, помогала бегущая строка.
Оперная дива Ада (Ребекка Бланкеншип) усыновляет мальчика Джереми, который, став взрослым, уезжает из Англии в Америку и снимает фильм о своей настоящей, рано умершей матери -- она, как он полагает, тоже была певицей. На французский язык фильм дублирует джазовая певица Мари (Фредерик Бедар). На той же студии Мари попросит случайного артиста озвучить домашнюю съемку, сохранившую облик ее отца, -- его голос она не может вспомнить после операции на мозге. Ближе к финалу выяснится, что студия принадлежит отцу Джереми -- случайному клиенту его матери, в реальности оказавшейся не певицей, а проституткой…
Есть в «Липсинке» и пародия на киносъемку, и философские монологи, и острый скетч в стиле фильмов Кустурицы, и детективная интрига, и мощный социальный протест -- история никарагуанки Люпе, проданной в сексуальное рабство в Германию и умершей от насилия и наркотиков прямо во время трансатлантического рейса...
Робер Лепаж любит повторять, что сегодня придумывать сюжет надо так, чтобы даже самый умный зритель, привыкший угадывать финалы фильмов, не мог разгадать историю до конца. Ему это удалось. Каждая из историй -- и по форме, и по сюжету -- стоит отдельной рецензии.
Торможение в небесах
Пролог -- история певицы Ады, поинтересовавшейся во время авиаперелета, почему сзади так кричит ребенок, и обнаружившей, что его мать-подросток -- мертва, играется без единого слова. Несколько металлических конструкций, неоновый свет, мигающие лампочки, проекция серого облачного неба, божественная музыка Горецкого, перекрываемая ревом турбин, -- эпизод в самолете длится несколько минут, но горечь от этой бессловесной трагедии остается надолго.
Актеров (все они, кстати, стали соавторами текста) в «Липсинке» столько же, сколько главных героев, но есть еще вереница вроде бы второстепенных, но не менее ярких персонажей, в которых мгновенно и остроумно перевоплощаются те же артисты. Скажем, старушка-логопед (в ходе сюжета выяснится, что это она когда-то помогла Аде преодолеть заикание), божий одуванчик в седых кудряшках и жемчуге, никак не могущая припомнить, зачем, собственно, она стала логопедом -- мастерская работа Джона Кобба.
Но есть в «Липсинке» эпизоды, в которых Лепаж как бы нарочно раскрывает формальные принципы постановки. Беседа нейрохирурга Томаса (Ханс Писберген) с Адой, от которой он собирается уйти к своей пациентке Мари, происходит в кафе и транслируется на большой экран. Однако зритель сходу замечает несоответствие: на сцене актер держит чашку кофе на весу, а на экране появляется стол. На сцене -- несколько деревяшек и лежащая отдельно клавиатура, а на экране -- проекция пианино. Вот так же в следующих эпизодах будет сниматься кино: отдельно картинка, отдельно шумы, отдельно голоса. Вот так же разрозненные, разбросанные по времени и пространству истории -- от никарагуанской деревни и Гамбурга 70-х до нынешнего Монреаля, Тенерифе и Лондона -- к финалу сложатся в причудливую мозаику, прообраз современного мира.
«И я не умираю»
Чем же занят сегодня Робер Лепаж, вернее, что им движет? Да, собственно, то же, что и раньше, когда он запечатлел историю нескольких поколений своей семьи в прославившей его на весь мир «Трилогии драконов». Или когда рассказал о смерти своей матери в пронзительной «Обратной стороне Луны». Или когда отрефлексировал нелепую шумиху вокруг юбилея Андерсена в спектакле «Проект Андерсен». Он фиксирует свои личные переживания, добиваясь того, что они становятся личными переживаниями каждого зрителя.
Один из эпизодов «Липсинка» -- история поэтессы Мишель (Мари Жиньяк), одолеваемой депрессиями и видениями. Ее выписывают, точнее -- выпихивают из больницы, с набором психотропных средств. И Мишель возвращается к работе в букинистической лавке. Режиссеру удается передать, как постепенно закручивается пружина безумия. Наблюдая за Мишель с улицы, сквозь витрину магазина, мы видим, как все ближе подступают к ней призраки: строгий католический священник и девочка, прыгающая по снегу в летнем платье; как сгущается страх -- беда неотвратима. Однако Лепаж вдруг разворачивает декорацию обратной стороной, заставляя актеров повторить эпизод: теперь мы оказываемся внутри магазина, где беседы с девицей, допытывающейся, чем отличаются феминистки Квебека от феминисток англоязычного мира, и вопросы юноши, которому предстоит писать доклад о современной поэзии, отгоняют призраков куда лучше, чем горсть таблеток.
«И я не умираю», -- читает в финале эпизода Мишель свое стихотворение на поэтической сходке все в том же магазине. Сумев превратить кошмары в творчество, она преодолевает их. Нечто подобное делает и сам Лепаж: до предела сгущает ужасы и нелепости современного мира, чтобы потом постепенно распутать историю, закончив спектакль горькой и пронзительной нотой.
Вернувшись в Лондон, окончательно выросший и даже ставший отцом Джереми получает от Ады видеокассету. Как и в прологе, Ребекка Бланкеншип исполняет симфонию Горецкого. И под божественное пение своей приемной матери сын наконец узнает исповедь матери настоящей -- юной никарагуанки, с детским удивлением произносящей монолог о насилии, которым полна была ее жизнь: «Я не понимала, за что все это, и хотела только умереть».
