Рассказ Юрия Тынянова, в котором рожденный из ошибки писаря подпоручик Киже делает ослепительную карьеру, а живые люди теряются в бескрайних российских снегах, стал для Кирилла Серебренникова новым поводом поговорить о непостижимой русской душе. Вернее, о русском мороке, в котором люди обращаются в пыль, предметы теряют очертания, и даже великий философ Кант беспомощно разводит руками.
Спектакль «Киже» можно считать второй частью дилогии Серебренникова о России. Первой был «Юрьев день». В фильме попавший в российскую глубинку столичный юноша бесследно исчезает среди снегов, а его мать вязнет и растворяется в той же, позаимствованной у Босха, но приправленной родным колоритом трясине, что затянула сына. В спектакле, поставленном на малой сцене МХТ имени Чехова, в ней тонет и «русский Гамлет» Павел I. Босховские же монстры разыгрывают интермедии на стихи Карамзина и Баркова. Чтобы сгустить морок, слово «подпоручик» из названия убрали, так что слово «киже» становится нарицательным и кажется символом этой трясины.
Историк и критик литературы, увлекшийся писательством, Юрий Тынянов стал одним из основоположников «формального метода», то есть теории о том, что форма является содержанием искусства. Театральный формалист Серебренников идет за ним след в след, придумывая яркие и точные эквиваленты тыняновской прозе.
«Он не боялся никого в той пятидесятимиллионной черни, которая сидела по кочкам, болотам, пескам и полям его империи и которую он никак не мог себе представить. Он не боялся их, взятых в отдельности. Вместе же это было море, и он тонул в нем», -- пишет Тынянов о русском императоре. У Серебренникова из серого, всполохами молний подсвеченного сумрака бесшумно и неотвратимо надвигается на Павла (Сергей Медведев) толпа фантастических уродцев. Он противостоит наваждению, смело размахивая светящейся шпагой, но их слишком много. И они поглощают его.
Такое впечатление, что вместе с Павлом тонет и сам режиссер. Дело в том, что Тынянов умел передать суть времени одной фразой. А Серебренников, столь изобретательно воссоздающий исторический контекст тыняновского анекдота, понемногу вязнет в туманном мороке (туман в спектакле заменяет мука) им же самим выдуманного мира.
Дунь – рассыплется
Как Киже родился из описки («подпоручики же…» выводил торопливый писарь), так и сам спектакль возник из пустоты. Вернее, из вынужденного простоя – репетиции «Трехгрошевой оперы» в МХТ приостановили из-за болезни исполнителя. И тогда Серебренников решил с тем же составом сделать что-то небольшое и быстрое. Сам придумал оформление и костюмы. В результате вырос причудливый, сложносочиненный спектакль, который композитор Алексей Сюмак наполнил оригинально стилизованной старинной музыкой, стекающей вниз с колосников (там сидит небольшой оркестр) таинственными шепотами и всхлипами. Среди этого звукового наваждения бесшумно скользят актеры. Сюртуки и шинели, сшитые из всех оттенков белого и бежевого, превращают людей в сгустки мучной пыли. Кажется, что все они такие же фантомы, как подпоручик Киже: дунь – рассыплются. Бугристый мучнисто-белый пол (издали – словно корка льда) так и норовит уйти у них из-под ног. Незыблем только черный лакированный подиум, по которому расхаживает император. Но и этот подиум внезапно приходит в движение, открывая под собою свежевырытую могилу. Стены обшиты щитами ДСП. В нишах, подсвеченных люминисцентными лампами, горят экраны, на которых Павел вывешивает рентгеновские снимки своих подданных.
В этой сумрачной, по своим законам существующей вселенной разворачивается вереница скетчей из жизни императора. «У Вас «подпоручик» без «ера», -- шипит Павел, отшвыривая очередное донесение и возводя ошибку писаря в ранг поручика. «Потемкинский дух вышибу», -- неистовствует он, откусывая от шинели Аракчеева пуговицу так, словно хочет выгрызть сердце. Меж тем вся его жизнь – одна лишь потемкинская деревня. Захотелось императору в лес – услужливая челядь раскрывает перед ним коврики с оленями. Решил пообщаться с народом, но народ тут же поинтересовался, настоящий он «батька» или подмененный. Словом, уповать на верность никогда не существовавшего Киже куда легче, чем постичь этот ужас под названием «народ».
Торжественная порка
Этих дикарей ему и впрямь есть за что презирать. Они до одури маршируют, тараща мутные, словно мукой припорошенные глаза. Пишут, макая в чернила пальцы. Поют Павлу возвышенные оды, ничуть не смущаясь присутствия палача, мнущего кусок окровавленного мяса. Хоронят живых и выдают фрейлину замуж за фантом...
Когда весь этот морок сгущается до невозможности, из него является философ Кант (Павел Ващилин), единственное внятное черное пятное на фоне всеобщей мутной белизны. Сцена родилась из одной тыняновской фразы об Аракчееве: «Ученые немцы находили сходство в его глазах с глазами известного тогда в Германии философа Канта». У Серебренникова Кант является к Аракчееву с визитом, общаясь через косноязычную, в такой же фрак и цилиндр затянутую переводчицу (остроумная Мария Зорина). Округлив от изумления глаза, философ бормочет что-то про беспробудное пьянство и свободу, к которой обитатели здешних мест, видимо, равнодушны. Аракчеев же (Леонид Тимцуник), беседуя с ним, сечет девку – высокая, статная Кристина Бабушкина покорно сгибается под розгой. Скетч остался бы просто скетчем, если бы актриса не сыграла всю гамму чувств «девочки для битья»: боль, унижение и бешенство, понемногу проступающие из-под привычной маски тупого равнодушия.
Поэма без героя
Самое ценное в спектакле -- моменты живого чувства, прорывающегося сквозь нагромождение формально отточенных, разножанровых, но по сути похожих сцен; сквозь повторяющиеся интермедии пьяненьких мужичков, гадающих, есть ли в России государь, а после роющих ему могилу. Но этих моментов немного потому, что живых лиц, а не персонажей скетча, тут нет. По сути «Киже» -- это такая поэма без героя. Живым и вызывающим сочувствие режиссер явно хотел сделать Павла I, потому и закончил спектакль отсутствующей в рассказе сценой убийства императора, но у талантливого и точного Сергея Медведева в роли слишком много формальных задач. Впрочем, ближе к финалу его затравленно мечущийся Павел действительно слегка очеловечивается. И тут случается чисто тыняновская мистификация. Чем больше сползает с лица актера белесый грим, тем больше напоминает он портреты самого Юрия Тынянова. Или Пушкина, на которого Тынянов, говорят, так походил, что даже сбрил бакенбарды. Ну что ту скажешь -- киже, да и только.
