К 120-летию известного графика и книжного иллюстратора Алексея Кравченко (1889-1940) Третьяковская галерея подготовила необычную выставку. Оригинальность кураторского замысла заключается в том, что творчество художника поставлено как бы с ног на голову, то есть он показан главным образом как живописец.
Бывало и до сих пор бывает, что художники работают в разных видах искусства. Что нисколько им не мешает, а даже, наоборот, помогает полнее раскрыться. Например, Пикассо и Шагал с равным успехом занимались и живописью, и гравюрой, и монументальной росписью. Во всех таких творениях, созданных у мольберта или с помощью офортного станка, они оставались равными себе, узнаваемыми. Даже Казимир Малевич, уйдя в архитектурное моделирование (знаменитые «архитектоны») и дизайн, оставался все тем же самым Малевичем, дерзким проектантом.
Случай с Кравченко – совсем другого рода. Живопись для него была как бы подругой или возлюбленной, которую он нередко бросал или прятал от глаз посторонних. А обручен он был большую часть своей жизни с гравюрой, которая в конечном счете принесла ему почет и уважение в профессиональном сообществе (и действительно заслуженные), привилегированное положение в советской художественной иерархии, а говоря о более приземленных материях, правительственные заказы, дачу-особняк под Звенигородом, машину, мастерскую и т. д.
Деревенская москвичка
Живопись же была первой любовью Кравченко. Приехавший из Саратова в Москву, молодой художник повстречался с ней в Училище живописи, ваяния и зодчества, в классах Коровина и Серова, а также учась у Архипова и А. Васнецова. Она и выглядела у него, как типичная «москвичка» 1910-х годов, то есть по-деревенски упругая и плотно сбитая, что говорило о ее почвенности, импрессионистически радостная, но не шумная, порой кисейно меланхолическая, когда речь заходила о заброшенных усадьбах. Она любила примеривать на себя модное по тому времени кружево дробных мазков и не чужда была некоторой театральности.
Одним словом, это была «москвичка» периода русского модерна, каких было немало. Если попытаться ее представить с помощью некоего искусствоведческого фоторобота, то ее облик можно будет составить из характерных черточек Жуковского и Виноградова, Архипова и Туржанского, Коровина и даже Головина. Порой живопись отходила у Кравченко на второй план, например, когда он усиленно штудировал рисунок в мастерской Холлоши в Мюнхене. Но потом эта любовь возвращалась с удвоенной силой, как, скажем, во время путешествия на Цейлон и в Индию. Из этого хождения за три моря художник вынес экзотические виды и сцены, похожие на цветистые восточные шали, большинство которых потом разошлось среди случайных коллекционеров.
Поиск новых стандартов
Во время войны и последовавшей революции Кравченко было как-то не до случайных связей, он выживал и зарабатывал не живописью, а графикой. Вначале иллюстрировал детские книги Сытина и Кнебеля, потом как военный корреспондент поставлял фронтовые рисунки-репортажи и офорты для столичных иллюстрированных журналов, а позднее по поручению Луначарского налаживал музейное дело и художественное образование в родном Саратове. И надо сказать, на этом поприще принес немало пользы. Занятый нужным и, по счастью, приятным делом – гравировал издательские и торговые марки и ex libris, постепенно увлекся книжной иллюстрацией – он как-то позабыл о своей первой любви, о живописи. А когда все же решил к ней вернуться, то понял, что «москвичка» времен модерна ушла безвозвратно.
Он пробовал ее осовременить, чуть осезаннивал и окубистичивал купальщиц и нимф, оглядываясь на более продвинутых Шевченко, Баранова-Россине, Барто. Доставал прежние индийские и цейлонские этюды и пытался их чуть перекроить на футуристический лад. В конце 1930-х он даже пробовал догнать немецкую «Новую вещественность», писать спортивных «гарсонок».
Можно сказать, что Кравченко в периоды таких спорадических возвращений к живописи испытывал себя: соответствует ли он новым стандартам или нет? Убеждался, что соответствует, но при этом был стандартен. Возможно, поэтому он прятал свою живопись от глаз посторонних, а вовсе не потому, что опасался упреков в формализме. Что ему, уполномоченному гравировать церемонию похорон Ленина и строительство Днепрогэса, было опасаться? Свою же давнюю романтическую любовь к живописи Кравченко целиком перенес в гравюру. Случается же так, что и законный брак бывает счастливым.
