Книжные и журнальные новинки нон-фикшн: уточняем биографию Марка Шагала, сравниваем русский и японский бунты и не пропускаем интереснейшие мемуары о «порядочных людях».
Марк Шагал об искусстве и культуре. Под редакцией Бенджамина Харшава
Авторизованный перевод с английского Нины Усовой. М.: Текст, 2009.
Кажется, что, глядя на хрестоматийные, посвященные Витебску работы Марка Шагала, мы и сами, да еще и лучше художника, сможем все рассказать о его детстве. Тем не менее ранее не публиковавшаяся по-русски первая автобиография Шагала оказывается весьма ценным приобретением. В новом сборнике она издана вместе с интервью и эссе художника, а также с комментариями американца Бенджамина Харшава.
Шагал убедительно напоминает, что он «не писатель». Однако не забывает использовать слово для самых разных нужд. Например, чтобы «послать скромность к коротышке-бабушке» и определить свою роль в искусстве: «Можете возмущаться, мои драгоценные современники, но, так или иначе, мой театрально-художественный алфавит у вас в крови. И никто об этом не говорит». Воспоминания у него плавно переходят в комментарии к собственным картинам. Многие фантастические видения появились из снов, которые он видел, когда снимал «углы» в Петербурге и предавался мечтаниям о лучшей доле.
Историю своей жизни Шагал излагал не раз, причем не только в прозе, но и в стихах. Новый перевод -- это самый ранний и, как выясняется, наиболее достоверный вариант его автобиографии. В поздние издания уже вносилась правка, что-то приглаживалось, какие-то подробности терялись в переводе. А теперь мы сможем точнее представить сцену, в которой оценку живописи молодого художника выносит мэтр Лев Бакст. Судя по книге «Моя жизнь», Бакст не говорил ничего такого, из-за чего Шагал мог бы бросить школу. Здесь же Бакст «позволяет себе слова, которые неловко произносить в приличном обществе». В другом эпизоде в парижскую мастерскую художника поднимается уборщица («мне нужно было попробовать французской плоти»). Опять же, в выверенной «Моей жизни» жена Шагала Белла убрала все «плотские» упоминания, а уборщицу заменила безобидным писателем Блезом Сандраром.
Александр Чанцев. Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова
М.: Аграф, 2009.
Книги о современных писателях по-прежнему большая редкость. Александр Чанцев, филолог-японист, прозаик и литературный критик, посвятил свою монографию сразу двум авторам, Эдуарду Лимонову и Юкио Мисиме. Впрочем, лидирует в этом дуэте все же Эдуард Лимонов, который предстает здесь «своеобразным продолжателем дела Мисимы», адептом теории жизнетворчества и вечным бунтовщиком. В конце концов, Мисиму, при всей его «культовости», у нас переводили недостаточно, а Лимонов сейчас издается довольно регулярно. Кстати, что касается фантомов, то автор их успешно отслеживает: дает цельное представление о непрочитанном японском классике, а если находит у своих героев неточности, то сигналит об этом читателям. Например, по Чанцеву, и Мисима и Лимонов не совсем верно трактуют само понятия «революция». Заблуждения вождей оказываются небезобидными: если лимоновская картина мира все же многомерна, то многие подражающие ему молодые авторы довольствуются лишь шаблонами. В книге есть и конкретные примеры.
Автор успешно делает замеры в том разрыве между «этикой» и «эстетикой», что характеризует обоих его героев. Те тактичные «советы», что он при этом дает Эдуарду Лимонову, как будто подталкивая того в направлении «от де Сада к Христу», на самом деле смотрятся довольно провокативно: не забудем, что Александр Чанцев и сам не чужд художественному творчеству. Ведь, случись такое, и слишком увлекшийся религиозной риторикой Эдичка может ненароком задавить слабенький, но такой важный для нашей законсервированной в своей непрезентабельности страны «бунт красоты». Как говорил еще один литературный мятежник, Андрей Синявский, самое действенное разногласие с властью -- именно эстетическое.
Наталья Химченко. Пять детств и три юности
Публикация и послесловие Владимира Успенского. «Новый мир», №5, 2009.
Один из наиболее обсуждаемых романов нынешнего сезона, «Каменный мост» Александра Терехова, повествует о начале 1940-х и в качестве материала использует, а вернее, по-деловому утрамбовывает различные свидетельства современников. Этот роман, который по замыслу автора должен был стать своеобразным подведением итогов, выяснением отношений с той эпохой, на самом деле никак не отменяет ценность единичных свидетельских высказываний. Таковыми, например, стали мемуары Натальи Химченко (1937-2007), одной из жительниц Дома на набережной, ежедневно ходившей в школу мимо Каменного моста. Было бы очень жалко, если бы эти интереснейшие воспоминания всего-навсего послужили бы источником для журналистского расследования или громоздкого романа. К счастью, Наталья Химченко успела сама рассказать о своей жизни, пускай повествование и было доведено только до учебы на механико-математическом факультете МГУ.
«Я такая старая, что еще видела порядочных людей», -- предварив повествование знаковым эпиграфом из Раневской, Наталья Химченко в простой, невозмутимой и слегка ироничной манере рассказывает о себе и своих близких. Эта манера -- как раз одно из главных достоинств этой публикации. Строгая бабушка, деспотичная амбициозная мама, преданная няня Марфуша, высокопоставленный отчим, загадочные соседи по Дому на набережной и целая коллекция семейных тайн, включающих возможное родство с Михаилом Зощенко. Очень жаль, что когда дело доходит до поступления на мехмат и плотность общения с теми самыми порядочными людьми как раз возрастает, история обрывается, о главном персонаже, великом ученом Андрее Колмогорове, чьим соавтором и популяризатором была Наталья Химченко, речь заходит лишь эпизодически.
